Эй.
Эй.
Ты красивая.
Перестань, работай.
Он входит и кончает, потолок нависает над ним, тело его изгибается, словно привязанное к шару, который все набухает, набухает, и он чувствует, как его семя извергается на простыню. С большей силой, чем когда накачиваешь в темную глубь. Странно, чтоб такое случилось с немолодым мужчиной. Он соскальзывает с кровати и ищет в ящике носовой платок, стараясь не скрипеть, чтоб не разбудить Дженис, или мамашу Спрингер, или эту Пру — столько дырок окружает его. Вернувшись в постель и постаравшись как можно лучше убрать после себя, хотя мокрое место появляется там, где его не ждешь, возможно, ты не сразу чувствуешь, когда началось извержение, — и он пытается заснуть. Думая о своей дочери — ее бледное круглое лицо появляется перед его мысленным взором, молочно-белое, спокойное. И слышится шепот: «Хасси!»
Преподобный Арчи Кэмпбелл является с визитом несколькими днями позже — как условились. Он маленький, щупленький, зато голос у него глубокий и бархатный — не говорит, а изрекает, и так небрежно, улыбчиво и звонко роняет слова, что они летят по улице и заворачивают за угол. У него слишком крупная, по сравнению с телом, голова. И длинные заметные ресницы — он иногда закрывает глаза, словно желая продемонстрировать дрожащие веки. Обрядовый воротничок он носит с тонкой черной рубашкой без пуговиц и пиджаком в крекированную полоску. Когда он улыбается, его толстые, как у президента Картера, губы обнажают ровные, но мелкие зубы с чернотой в промежутках. Гарри интересуют педики — что ими правит, зачем они стали такими.
Мамаша Спрингер предлагает ему кофе, но он говорит:
— Что вы, благодарю вас, Бесси. Это мой третий визит за вечер, еще немного кофеина — и меня начнет трясти.
Фраза заворачивает за угол и удаляется к Джозеф-стрит.
— В таком случае, — говорит ему Гарри, — чего-нибудь более стоящего, преподобный отец. Виски? Джина с тоником? Официально-то у нас ведь еще лето.
Кэмпбелл окидывает взглядом компанию, проверяя их реакцию, — Нельсона и Пру, сидящих на сером диване, Дженис, присевшую на принесенный из столовой стул, мамашу Спрингер, неловко переминающуюся с ноги на ногу: ведь ее предложение выпить кофе отвергнуто.
— Что ж, я, пожалуй, не против, — растягивая слова, произносит священник. — Немножко горячительного может быть очень кстати. Нет ли у вас, случайно, водки, Гарри?
Дженис тотчас приходит на выручку:
— Там, в глубине углового буфета, Гарри, бутылка с серебряной этикеткой.
Он кивает.
— Кому-нибудь еще? — И смотрит на Пру, поскольку за эти несколько дней пребывания под одной с ними крышей она показала, что не чурается горячительного. Ей нравятся ликеры: они тут с Нельсоном привезли из поездки по магазинам вместе с картонками пива «Калуа» квадратные бутылки «Круэнтро» и «Амаретто ди Саронно» — долларов на двадцать, а то и на тридцать. А кроме того, они обнаружили в угловом буфете немного мятного ликера, оставшегося от ужина, который Гарри и Дженис давали в феврале Мэркеттам и Гаррисонам, и зеленая жидкость поблескивает у локтя Пру в самые неожиданные минуты — даже утром, когда они с мамашей смотрят «На краю ночи».
Нельсон говорит, что не отказался бы от пива. Мамаша Спрингер говорит, что она будет пить кофе — если преподобный отец хочет, у нее есть кофе без кофеина. Но Арчи держится своего, лишь слегка наклоняет голову в знак благодарности и подмигивает остальным. Кролику ясно: этот малый не просто чудак. Они собирались посадить гостя в серое кресло под цвет дивана, но он опередил их и, вытащив кособокий старый сирийский пуф из-под столика рядом с напольной лампой, где мамаша хранит всякие мелочи, оседлал его. Устроившись таким образом, преподобный отец с улыбкой смотрит на всех них снизу вверх, проворно, как обезьяна, вытаскивает из нагрудного кармана трубку и коричневым указательным пальцем утрамбовывает в ней табак. Дженис встает и отправляется с Гарри на кухню, куда тот идет готовить напитки.
— Ну и простор у вас тут, — тихо говорит он ей.
— Не язви.
— Что же в моих словах такого язвительного?
— Все. — Она наливает себе немного кампари в стакан для апельсинового сока и молча наполняет мятным ликером одну из восьми маленьких круглых ликерных рюмочек, которые она купила вместе с графинчиком у Кролла несколько лет тому назад, примерно в то время, когда они вступили в «Летящий орел». Они почти никогда этими рюмочками не пользуются. Когда Гарри возвращается в гостиную с водкой и тоником для Кэмпбелла, с пивом для Нельсона и с джином и тоником для себя, Дженис идет за ним следом и ставит ярко-зеленый кругляшок на край стола у локтя Пру. Пру вроде бы и не замечает.
Преподобный Кэмпбелл уговорил мамашу Спрингер сесть в вольтеровское кресло, где намеревался устроиться Гарри, и даже вытянул мягкую подставку, чтобы она могла положить на нее ноги.
— Прямо скажем, — говорит она, — сразу стало легче лодыжкам.
Уложенная таким образом в кресло, старуха выглядит хрупкой и как бы задвинутой на семейные задворки. Дженис, взглянув на лежащую в кресле такую неприглядно-беспомощную мать, предлагает:
— Мама, я принесу тебе кофе.
— Прихвати и блюдо с шоколадным печеньем — я его как раз выложила. Хотя я не думаю, чтобы кто-нибудь из нас, пьющих спиртное, захотел печенье.
— Я, бабуля, захочу, — говорит Нельсон. Со времени приезда Пру лицо его стало совсем другим: угрюмая замкнутость сменилась выжидательной пустотой, какой-то наивной покорностью, которая ничуть не меньше раздражает Гарри.
Поскольку священник отказался сесть в серое кресло, занять его приходится Гарри. Опускаясь в кресло, Гарри невольно вытягивает ноги, и Кэмпбелл отпрыгивает, точно лягушка, вместе с пуфом на несколько футов в сторону, чтобы его не задели большие замшевые туфли Гарри. Ухмыляясь собственному проворству, шупленький человек говорит звонко:
— Ну что ж. Как я понимаю, кое-кто здесь хочет жениться.
— Только не я, я уже женат, — быстро выдает Кролик доморощенную шутку. У него возникает нелепое опасение, что Кэмпбелл сейчас протянет ручку, лежащую на краю пуфа, в нескольких дюймах от туфель Гарри (а ручки его, как и зубы, кажутся немытыми — под каждым ногтем залегла тень), нагнется и развяжет ему шнурок. Гарри отодвигает ноги подальше.
Пру грустно улыбнулась его шутке, не поднимая глаз, — рюмочка с зеленой жидкостью стоит пока нетронутая у ее локтя. А сидящий рядом с нею Нельсон сосредоточенно смотрит прямо перед собой, не чувствуя, что на верхней губе у него пена от пива. Пьет и ест как младенец — Кролик помнит, как Нельсон барабанил ложкой, держа ее в левом кулаке, сколько они ни старались, чтобы он держал ее в правой руке, по подносу своего высокого стулика в их старой квартире на Уилбер-стрит, высоко над городом. Но он никогда не был неаккуратным ребенком — всегда старался быть хорошим. Отсюда этот его вечно сосредоточенный вид. Гарри хочется плакать при виде этих невинных усов из пены на губе парня. Продают они его с потрохами. Пру осторожно, не глядя, обхватывает пальцами рюмку.
Из глубины вольтеровского кресла раздается усталый голос мамаши Спрингер:
— Да, они хотят, чтобы это было в церкви, но не на широкую ногу. Только ближайшие родственники. И как можно быстрее, мы даже думали — на будущей неделе. — Ноги ее в грязных голубых кроссовках с закругленными носами и поцарапанной полоской белой резины выглядят по-детски маленькими, когда они не на полу, а на подушечке подножки.
Ее прерывает резкий голос Дженис:
— Мама, в такой спешке нет необходимости. Надо дать время родителям Пру устроить свои дела, чтобы они могли приехать из Огайо.
Ее мать говорит, устало поведя рукой в сторону Пру:
— Она говорит, ее родители, может, и не станут беспокоиться и не приедут.
Девчонка вспыхивает и крепче обхватывает пальцами рюмку — видно, намеревается приложиться к ней, как только перестанет быть в центре внимания.
— Мы не так близки, как ваша семья, — говорит она. И, подняв свои прозрачные зеленые глаза на священника, поясняет: — Нас семеро детей. Четыре моих сестры замужем, и два брака из четырех уже лопнули. Отец очень этим недоволен.
Мамаша Спрингер поясняет:
— Она воспитана в католической вере.
Священник широко улыбается:
— А по-моему, Пруденс — типично протестантское имя.
Румянец на щеках Пру, словно от порывистого ветра, снова разгорается.
— При крещении меня назвали Терезой, а подружки в школе считали меня скромницей — вот и прозвали Пру[25].
Кэмпбелл хихикает:
— В самом деле! Потрясающе!
Хоть он и молод, волосы у него на макушке, как видит Кролик, поредели. Благодарение Всевышнему, эта возрастная проблема не волнует Гарри: у его предков с обеих сторон до конца жизни были хорошие волосы — правда, у папы к концу жизни волосы из седых стали желтыми, тонкими, как кукурузные рыльца, и слишком сухими, так что было трудно расчесать. Говорят, решающую роль играют гены матери. Кролику никогда не нравилось, что у Дженис такой высокий лоб, точно она вот-вот начнет лысеть. А Нельсон еще слишком молод, так что ни о чем нельзя судить. Старик Спрингер обычно зализывал волосы назад и потому всегда, даже субботним утром, выглядел точно парень на рекламе воротничков рубашки, а когда лежал в гробу, ему неправильно расчесали волосы: в газете перевернули фотографию при воспроизведении и в похоронном бюро работали по ней. А Мим, насколько он помнит, в качестве первых знаков бунта высветлила себе пряди волос, свой естественный цвет она называла в десятом классе цветом «протестантской крысы», а мама говорила ей: «Лучше так выглядеть, а не как скунс». И в самом деле, с этими светлыми патлами у Мим был вид этакой крутой девчонки, позора семьи. Такая уж она, жизнь — вечно ты себя чем-то позоришь. Голос молодого священника легко перекатывает слог за слогом, его неожиданных взвизгов не слышно.
