Блотхерт огорчится, что ему не удалось своевременно провести закон о смертных приговорах и предать меня публичной казни.
Фредебейль заговорит обо мне как о "распространенном человеческом типе", лишенном "всякой социологической последовательности".
Кинкель расплачется искренне и горячо, он будет потрясен до глубины души, хотя и слишком поздно.
Моника Зильвс так зарыдает, словно она моя вдова; ее будут мучать угрызения совести из-за того, что она не пришла ко мне сразу и не состряпала омлет.
А Мария просто не поверит, что меня нет в живых... Она уйдет от Цюпфнера, начнет ездить из гостиницы в гостиницу и повсюду справляться обо мне. Напрасно.
Отец сполна упьется трагизмом ситуации и почувствует глубокое раскаяние, ведь, уходя от меня, он мог бы незаметно положить несколько бумажек на верхнюю полку вешалки.
Карл и Сабина заплачут навзрыд, и их плач своей неэстетичностью будет шокировать остальных участников похоронной церемонии. Сабина тайком сунет руку в карман пальто Карла - она опять забудет дома свой носовой платок.
Эдгар сочтет своим долгом подавить слезы и, быть может, после похорон отправится к нам в парк, чтобы еще раз пройти по дорожке, где он бежал стометровку, а потом в одиночестве вернется на кладбище и положит к надгробию Генриэтты большой букет роз. Кроме меня, ни одна живая душа не знает, что он был влюблен в нее, не знает, что на всех письмах, которые я сжег, стояли две буквы "Э.В." - инициалы отправителя. И еще одну тайну я унесу с собой в могилу - тайну моей матери: однажды я видел, как мать, спустившись в подвал, украдкой забралась в кладовую, отрезала толстый ломоть ветчины и стала его жадно есть - она ела стоя, руками; нет, это даже не показалось мне отвратительным, настолько я был ошеломлен: меня это скорее растрогало, нежели возмутило... Я пошел в подвал, чтобы разыскать в чулане старые теннисные мячи, хотя нам запрещали ходить туда; заслышав шаги матери, я выключил свет; я увидел, как она сняла с полки баночку с яблочным вареньем, затем задвинула ее подальше, я видел, как движутся ее локти - она что-то резала, а потом стала запихивать себе в рот свернутый в трубочку ломоть ветчины. Я этого никому не рассказал и никому не расскажу. Тайна, матери будет покоиться под мраморной плитой в фамильном склепе Шниров. Как ни странно, я люблю существа той породы, к какой принадлежу сам, - люблю людей.
Когда умирает существо моей породы - мне становится грустно. Я плакал бы даже на могиле матери. На могиле старого Деркума я никак не мог прийти в себя: лопату за лопатой я кидал землю на голые доски гроба, хотя слышал, что за моей спиной кто-то шепчет, что это неприлично; но я продолжал бросать землю, пока Мария не взяла у меня из рук лопату. Я не хотел больше видеть его лавку, его дом, не хотел сохранить на память ни одну из его вещей. Ничего. Мария оказалась более практичной, она продала лавку и отложила деньги "для наших детей".
Я уже не хромал, когда шел в переднюю, чтобы взять гитару. Я расстегнул чехол, составил в столовой два кресла, придвинул телефон поближе, опять лег и стал настраивать гитару. При первых же звуках гитары на душе у меня стало легче. Я запел и почувствовал себя почти хорошо: mater amabilis mater admirabilis [матерь любезная - матерь, восхищающая нас (лат.)]; слова ora pro nobis я сопроводил аккордом на гитаре. Получилось, по-моему, неплохо. Я буду ждать поезда из Рима с гитарой в руках; такой, как я есть, шляпу я положу рядом на ступеньках. Mater boni consilii [матерь - добрая советчица (лат.)]. А ведь когда я пришел с деньгами от Эдгара Винекена, Мария сказала, что мы с ней никогда, никогда не расстанемся. "Пока смерть нас не разлучит". Я еще не умер. У мамаши Винекен были любимые присловья: "Раз человек поет, он еще жив" и "Если хочешь есть, еще не все потеряно". Я пел, и мне хотелось есть. Я никак не мог себе представить, что Мария будет вести оседлый образ жизни: мы с ней кочевали из города в город, из гостиницы в гостиницу, и, если задерживались на несколько дней, она говорила:
- Пустые чемоданы смотрят на меня, как разинутые пасти, которые надо поскорее заткнуть.
И мы затыкали нашим чемоданам пасти, а если мне приходилось прожить где-нибудь несколько недель, Мария слонялась по улицам, словно по раскопкам мертвого города. Кино, церкви, вечерние газеты, рич-рач... Неужели она действительно хочет присутствовать на высокоторжественной церемонии посвящения Цюпфнера в мальтийские рыцари, неужели хочет стоять рядом с канцлером и промышленными магнатами, а потом дома выводить утюгом пятна воска на орденском одеянии Цюпфнера? Конечно, Мария, о вкусах не спорят, но ведь это не твой вкус. Уж лучше вверить свою судьбу клоуну-безбожнику, который вовремя разбудит тебя, чтобы ты не опоздала на мессу, а в случае необходимости посадит на такси. Мое голубое трико тебе никогда не придется чистить.
24
Зазвонил телефон, и в первую секунду я никак не мог собраться с мыслями. Все мое внимание было приковано к тому, чтобы не пропустить звонка Лео в парадном и тут же открыть ему дверь. Я отложил гитару в сторону, уставился на трещавший телефонный аппарат и только потом снял трубку.
- Алло.
- Ганс? - спросил Лео.
- Да, - ответил я, - как хорошо, что ты придешь.
Лео помолчал немного, слегка откашлялся. Я не сразу узнал его голос.
- У меня есть для тебя деньги, - сказал он.
Слово деньги звучало в его устах как-то странно. У Лео вообще странные представления о деньгах. Он человек почти без всяких потребностей; не курит, не пьет, не читает вечерних газет, а в кино идет только тогда" когда по крайней мере пять его знакомых, которым он безусловно доверяет, сказали, что картину стоит посмотреть - происходит это не чаще, чем раз в два-три года. Лео предпочитает ходить пешком, а не ездить на трамваях. Он сказал "деньги", и я сразу пал духом. Если бы он сказал немного денег, я бы знал точно, что дело идет о двух-трех марках. Подавив свою тревогу, хрипло спросил:
- Сколько?
- О, - ответил он, - шесть марок семьдесят пфеннигов.
Для него это была куча денег; мне кажется, ему хватило бы их для удовлетворения того, что мы называем личными потребностями, года на два: изредка - перронный билет, пакетик мятных леденцов; десять пфеннигов нищему; Лео не нуждался даже в спичках и, если он покупал коробок, чтобы при случае дать прикурить кому-нибудь из вышестоящих, ему хватало этого коробка на год, и потом, сколько бы он ни таскал его в кармане, коробок казался совсем новеньким. Конечно, и ему не обойтись без парикмахерской, но деньги на стрижку он наверняка берет со своего "текущего счета на время учебы", который открыл для него отец. Раньше он покупал иногда билеты в концерты, хотя мать большей частью снабжала его контрамарками. Богачи получают куда больше подарков, чем бедняки, и, даже когда они покупают, все обходится им дешевле; у матери есть целый список оптовых торговцев; я бы не удивился, если бы мне сказали, что даже почтовые марки мать приобретает со скидкой. Шесть марок семьдесят пфеннигов для Лео - солидная сумма. Для меня в данную минуту тоже... Но Лео еще, вероятно, не знал, что я, как говорили у нас дома, "в данный момент лишился источников существования".
- Хорошо, Лео, большое спасибо, - сказал я, - когда пойдешь ко мне, захвати пачку сигарет. - Я опять услышал его покашливание, он не ответил, и я продолжал: - Ты слышишь? Да?..
Может быть, он обиделся; не надо было просить, чтобы он сразу же тратил одолженные им деньги на сигареты.
- Да, да, - сказал он, - гм... - Он начал заикаться и запинаться. Гм... Мне очень жаль... Но я не могу к тебе прийти.
- Что? - воскликнул я. - Ты не можешь ко мне прийти?
- Сейчас уже без четверти девять, - сказал он, - а в девять я должен быть на месте.
- Ну а если ты придешь позже? - спросил я. - Тебя отлучат от церкви, так, что ли?
- Что за шутки, - сказал он обиженно.
- Разве ты не можешь получить увольнительную или что-то в этом роде?
- Уже поздно, - сказал он, - надо было сделать это днем.
- А если ты просто опоздаешь?
- Тогда возможна строгая адгортация, - сказал он тихо.
- Насколько я помню латынь, это имеет какое-то отношение к саду.
Он несколько раз хмыкнул.
- Скорее к садовым ножницам, - сказал он, - неприятная штука.
- Ну хорошо, - сказал я, - я вовсе не хочу, чтобы тебя подвергли разносу, Лео. Но мне необходимо увидеться хоть с одной живой душой.
- Так все сложно, - сказал он, - пойми меня. Конечно, можно пренебречь адгортацией, но, если я на этой неделе получу второе внушение, его внесут в мое личное дело и я должен буду предстать перед скрутиниумом.
- Перед кем? - спросил я. - Повтори, пожалуйста, это слово медленней.
Он вздохнул, проворчал что-то и сказал очень медленно:
- Скрутиниум.
- Черт побери, Лео, какое скрипучее слово, и кажется, будто скручивают насекомое. А когда ты сказал "личное дело", я вспомнил "Девятый пехотный" нашей Анны. У них тоже все заносилось в личное дело, как будто речь идет о преступниках.
