— Можно взглянуть? — спросил доктор Вильд. Я кивнула.
Доктор Вильд открыл дело и, не в силах скрыть удивления, прочел название и номер; потом долго глядел перед собой, углубившись в свои мысли, не переворачивая больше страницы.
— Как это к вам попало, Кристина? — спросил он наконец.
Я ждала этого вопроса. И решила не изворачиваться, а честно ответить на него.
— Дело лежало на столе у Конрада. Точнее, под его папкой. Там я его и обнаружила, — ответила я невинно.
Доктор Вильд встал. Ровно десять раз проделал он путь от старинного немецкого стола до темной стенки с книгами и обратно. Потом остановился передо мной и сказал:
— Может быть, вы не знаете, Кристина, что я как нотариус не имею права никому отдавать такие документы. Когда ваш муж недавно пришел ко мне и попросил одолжить их ему на короткое время, из-за семейных обстоятельств, я сделал исключение. Я хорошо знаю Конрада, он обещал мне бережно обращаться с делом и сегодня вечером принести его назад. А утром вдруг появляетесь вы с этими документами, в которые вы наверняка заглянули, хотя они вас никак не касаются. Почему? И чего вы хотите от меня?
Непривычно резкий тон доктора Вильда смутил меня. Я собиралась рассказать ему, как меня вечно сравнивали с Кларой, как невыносимы мне были эти сравнения, как я решила побольше узнать об этой женщине, чтобы окончательно доказать их абсурдность. Но теперь я не решалась выложить все это. Что же, начну сразу с того, что все время занимало меня, пока я с увлечением читала дело. С того, что оказалось для меня совершенно неожиданным, потому что в нашей семье не проскальзывало даже намека на это обстоятельство. Попробую обосновать свой интерес к делу таким образом.
— Клара Вассарей, о которой идет речь, была моей отдаленной родственницей, — сказала я как можно более непринужденно. — Когда я обнаружила, что документы под папкой Конрада касаются Клары Вассарей, я не могла не посмотреть их. Вы же понимаете это, господин доктор? В нашей семье рассказывают, что госпожа Вассарей была очень богата. Меня интересовало, кому досталось ее состояние. Вот так я и узнала, что госпожа Вассарей, что Клара…
Внезапно я замолчала, не в силах продолжать. Попыталась взять себя в руки. Я так хорошо начала. Деловито, почти независимо. Хотела заново сказать последнюю фразу, но доктор Вильд опередил меня.
— Вы выяснили, что у Клары Вассарей была дочь. Дочь, которую та сделала своей единственной наследницей. Теперь вы это знаете. Почему же вы пришли сюда?
Теперь я махнула на все рукой. Я забыла о сдержанности и деловитости, которые мне так не подходили, вскочила, подбежала к доктору Вильду, ухватила его за лацкан пиджака, чувствуя под пальцами петлю, обметанную толстыми нитками; перед моими глазами оказался плохо выбритый подбородок доктора Вильда, с короткой серой щетиной, я ощутила искусственную свежесть лосьона для бритья. Оказавшись к нему ближе, чем сама того хотела, я выпалила на одном дыхании:
— Что с дочерью Клары? Почему никто никогда не упоминал о ней? В чем тут причина? Скажите мне.
Отчуждение доктора Вильда сменилось внезапной мягкостью. Он осторожно высвободил свой пиджак из моей руки.
— Когда вы повзрослеете, Кристина? — сказал он, покачав головой. — Невозможно всего знать и все объяснить. Я не знаю, что стало с дочерью госпожи Вассарей. И не знаю, почему о ней никогда не упоминали в вашей семье. Ну, а теперь я забираю дело. Конраду я сообщу, что оно уже у меня.
— Доктор, — попросила я, — позвольте мне положить документы туда, где я их взяла. А то Конрад очень рассердится на меня.
Доктор Вильд сдался. Когда я была уже у двери, он сказал:
— Вообще-то делом о наследстве Клары Вассарей занимался еще мой отец. Я к этим документам отношения не имею.
Из нотариальной конторы я поехала к родителям. Я не услышала от доктора Вильда того, что надеялась услышать, он что-то скрывал от меня, это было абсолютно ясно. Я чувствовала, что попала в затруднительное положение. В таких случаях прибежищем мне служил отчий дом, где я все еще чувствовала себя защищенной от невзгод.
Отец сейчас на службе, мама ушла по делам добровольного благотворительного общества. Вот уже три года, как она состоит в нем, но, к сожалению, ее самоотверженность не получила должного признания в собственной семье. Бабушка же должна быть дома.
После того как мои родители поженились, бабушка заявила, что и речи быть не может о том, чтобы доверить единственного сына женщине во всех отношениях бездарной, женщине, которая его совершенно не заслуживает. Бабушка уже давно была вдовой, и мой отец жил вместе с ней. Она убедила его не переезжать на другую квартиру, и его жене досталась горькая участь нежеланной невестки, которую лишь терпели. Когда родилась я, бабушка оставила за собой одну комнату, переписав квартиру на моего отца. Несмотря на это, она и дальше задавала тон в доме.
Я отношусь к бабушке Элле двойственно. Когда я была маленькой, она занималась моим воспитанием больше, чем моя мать, баловала и тиранила меня. Последнее длилось недолго, я восстала против ее деспотизма. Между нами случались ожесточенные стычки в борьбе за власть, мои родители наблюдали за ними, не вмешиваясь. Наступил момент, когда стало ясно, что бабушка ничего не сможет больше добиться от меня против моей воли. Она поняла это, но не смирилась. Упорно и настойчиво, даже с определенной изощренностью, она пыталась подчинить меня своим желаниям. Она пытается делать это даже теперь. Но я все равно люблю ее. Она же, как ни странно, любит меня не всегда. Особенно ей не нравится, когда я разгадываю какое-нибудь ее намерение, какую-нибудь черту ее поведения, которую она хочет скрыть. Раньше я частенько показывала, что вижу ее насквозь, теперь я стала сдержаннее, и мы прекрасно ладим друг с другом.
Когда я пришла, бабушка была занята тем, что натягивала рукава связанного вручную мужского пуловера на деревянную доску. У нее хорошее зрение, и она вяжет зимой ли, летом ли, почти каждый вечер. Она может смотреть по телевизору увлекательный детектив и при этом вывязывать сложный узор. Ребенком я бешено орала, когда на меня пытались натянуть какое-нибудь из ее, часто колких, произведений. Отец — единственный, кто принимает и носит их без возражений. У него собралась уже колоссальная коллекция пуловеров и жилеток, с рукавами и без рукавов.
— Подойди-ка, Кристина, — сказала бабушка, — подай мне спицы.
Я знала, что мое появление в такой необычный час удивило ее, но она этого никак не проявила. Обычно я сразу же начинаю тараторить без удержу, важное и мелочи вперемешку, выкладываю все, что есть, сейчас же я не могла придумать, с чего начать. Держа в руке подушечку для булавок с маленькими, блестящими головками, образующими аккуратные ряды, я стояла возле бабушки и смотрела на нее; впервые я заметила, как согнута ее спина, как похудело, уменьшилось в объеме все ее тело, впервые обратила внимание на множество коричневых пятен на ее руках. Она ловко вгоняла булавки через шерсть в дерево, а на кончике ее носа висела маленькая светлая капля.
— Что случилось, Кристина? — сказала она вдруг. — Помоги же мне, ты даже подушечку прямо держать не можешь. О чем ты думаешь?
Доктор Вильд утверждал, что Конрад одолжил у него дело из-за семейных обстоятельств. Речь могла идти только о моей семье.
— Конрад не заходил к вам недавно? — спросила я.
— Нет, — не глядя на меня, сказала бабушка. — Что ему, собственно, у нас делать? Ты же знаешь, он приходит сюда только тогда, когда это неизбежно.
Над бабушкиной кроватью висит фотография в золоченой рамке. На ней изображена бабушка со свадебным букетом в руке рядом с моим дедом. Хорошенькая, но, в общем, заурядная девушка с темными волосами и темными глазами, невеста, улыбающаяся, но не сияющая от радости. Вероятно, некоторая жесткость ее черт объясняется вспышкой фотографа, а может быть, и нежеланием выходить замуж за человека, с которым — я знаю об этом от отца — она не была счастлива в браке. Серьезный, светловолосый жених лишь слегка касается головой ее глубоко надвинутой на лоб фаты, как будто хочет избежать прикосновения к невесте. Бессознательно я видела эту фотографию уже тысячу раз. Сознательно я увидела ее только теперь. Что-то во мне противилось увиденному.
— Когда ты вышла замуж? — спросила я у бабушки.
— В 1926 году. Времена тогда были нелегкие.
Мои родители тоже жаловались на нелегкие времена. Эти разговоры наводили на меня смертельную скуку. Однажды я слышала, как бабушка и мама пытались перещеголять друг друга, расписывая большие и маленькие трудности, с которыми им довелось столкнуться в жизни. Каждая пыталась доказать, что ей пришлось тяжелее, чем другой.
— Уступи, — сказала я матери, — радуйся, что тебе жилось лучше, чем ей.
