Александр Агафонов-Глянцев - Записки бойца Армии теней

Зависть у одних, негодование у других ребят вызывали мой значок "Друг дiтей" и красная звездочка. Хоть и прятали их родители, прятали и паспорт, но я их находил и опять брал в школу. И никто не мог их вырвать из моих рук, - такой я поднимал вопль. Возможно, именно потому, что эти реликвии вызывали такое негодование, они и были для меня высшей гордостью. С еще большей настойчивостью я злил ими людей. И они прозвали меня "большевичком". Для них, видимо, это было страшным ругательством, а для меня - высшей гордостью. Всё глубже и глубже разрасталась трещина в отношениях между мной и учителями. Наконец меня, как несносного, с треском исключили из школы. Не скажу, чтобы это было неожиданным для родителей и чтобы огорчило их. Однако, перед ними встала новая проблема: как всё-таки дать мне образование? Часто вспоминалась моя Мало-Гончаровка, вспоминались наши игры в "казаков-разбойников". Но то были "наши" казаки, "наши" разбойники. Хотя бы потому, что все были с нашей и прилегающих улиц, тех, что под Холодной Горой. А здесь были чужие, ненавидящие меня и наше. Хоть и ребенок, но я отлично ощущал это. Мы на Гончаровке жили намного бедней, чем здешние "барчуки". Мои родители так их и называли. Впрочем, в минуты сильного гнева, звали они так и меня: возможно, неутихавшие во мне претензии на "сундук с игрушками", которого у них не было, сильно ранили их. К тому же, среди эмигрантов мои родители оказались в числе бедняков, ввиду инвалидности моего отца. Здесь царил закон: "Богатому все карты в руки!".

На следующий год, после домашней подготовки, я сдал экзамен "экстерном" и поступил прямо в Русско-Сербскую гимназию. Число сверстников увеличилось, и я перестал чувствовать себя одиноким. Мне стали оказывать внимание и взрослые. Они интересовались моими рассказами о жизни в Харькове, а еще больше их внимание привлекли книги и журналы "оттуда", которые продолжала высылать дорогая бабушка. Родители и я охотно переводили им отдельные абзацы, рассказы из советской литературы. Эти взрослые тоже называли меня "большевичком", но это звучало по-иному, не так, как в начальной школе. Скорее, это звучало ласково, нежно... - Ну, как успехи у нашего маленького "большевичка"? Чем он нас сегодня порадует? - говаривали они, когда я приходил в гости, и тут же угощали меня всякими сладостями и любимыми орехами. Из книг, что я получал, мне запомнились: А. Дуров- "Мои звери", Арсеньев - "Дерсу Узала" и "По Уссурийскому краю", М. Зощенко - "О чем пел соловей", Н. Островский "Как закалялась сталь", М. Горький - "Мать" и, конечно, "Огоньки".

Я увлекся чтением. Часто приходилось обманывать родителей: под учебником им случалось находить прикрытую им постороннюю книгу. За это пороли меня нещадно. Чтение в ущерб учению не могло не сказаться на моих гимназических успехах. Но разве можно устоять перед романами А. Дюма, В, Гюго, Л. Буссенара, Д. Лондона, В. Скотта, Жюль Верна, Конан Дойля, Кипплинга, М. Твена, Хаггарда!? А их так много было в гимназической библиотеке, этих чудесных писателей! Надо торопиться читать. Читать и читать! Меня охватила жажда приключений, романтики, душевного благородства, бескорыстной и самоотверженной дружбы...

Я этим жил, витал в мечтах. И... даже сам занялся сочинительством: начал писать стихи! Их вывешивали на стендах в нашей гимназии, за них мне давали премии. А за сочинение на тему не то "Не единым хлебом жив человек", не то "Настоящее - сын прошлого и отец будущего", мне была присуждена высшая премия - пошитый по мне отличный суконный костюм! Первый за всю мою жизнь!  

На фоне разгоравшегося в мире кризиса дела в моей семье шли всё хуже и хуже. Мне было уже четырнадцать лет, когда одно событие в корне подкосило бюджет семьи. Один министр, до сих пор помню его фамилию - Узунович, заказал родителям парк в своей огромной усадьбе. Больше месяца вычерчивали и раскрашивали родители различные варианты планов: стиль французский - с правильными геометрическими фигурами клумб и аллей; стиль английский - произвольные витиеватые формы; стиль итальянский - со всевозможными альпинумами и фонтанами... Один из вариантов был принят. Узунович уплатил аванс и стоимость деревьев и цветов. Почти четыре месяца трудились мы всей семьей, наняв в помощь и нескольких поденщиков-безработных. Копали грядки, сеяли траву, высаживали рассаду цветов, саженцы декоративных деревьев - туй, буксусов, елей, тополей, кленов, разбивали аллеи, посыпали дорожки гравием, трамбовали... Парк оказался на диво! Отец оделся попарадней и отправился к Узуновичу за расчетом.

- А платить я не буду! - заявил неожиданно министр.

- Как это, не будете? Вы же подписали контракт!

- Да, подписал. Ну и что? А платить не буду. Отец всё еще думал, что Узунович просто шутит: - Тогда мне придется подать на вас в суд!

- Не подадите. Вы же знаете: никакой суд меня не осудит. Я же министр!

- Может, вам что-нибудь не понравилось? - пробовал что-то понять отец.

- Нет, всё отлично. Даже здорово! Мне уже завидуют, спрашивают, кто это всё сделал. Так что я вам создал отличную рекламу. А за рекламу тоже надо платить. Будем считать, что вы уже заплатили... той суммой, что я вам был должен. Вот мы и квиты!

- Но в договоре нет и слова о рекламе!

- Хватит бесполезных разговоров! - отрезал министр: - А будешь шуметь, прикажу вот этому жандарму выставить тебя. Единственное, что ты можешь, это - ненавидеть меня. Но это - твоё личное дело, меня оно не интересует. Проваливай!

Итак, всей семьей мы почти полгода проработали впустую. Не менее нас возмущенные поденщики, проявили рабочую солидарность, отказавшись от части своего заработка.  

Европу лихорадило. Болезнь, как зараза, распространялась всё дальше и дальше. То был КРИЗИС. Он пришел из Нового Света- из Америки, этого Эльдорадо переселенцев, и стал поражать Европу, которая благодаря заверениям политиков и шансонье, распевавших "Всё хорошо, прекрасная маркиза!..", считала себя неуязвимой. Во всех государствах, не пощадив ни единого, безработица дошла до критической отметки. Кризис охватил все отрасли экономики, за исключением завидно преуспевающей военной промышленности. В Бразилии кофе стали сжигать в топках локомотивов и ссыпать в океан. Овощи и фрукты закапываются в ямы. Молоко цистернами выливают на асфальт. Пахотные земли забросили, предоставив их перею и вьюнку, прочим сорным травам. Одновременно, население лишается покупной способности и обрекается на полуголодное существование. В январе 1933 года Шикельгрубер-Гитлер стал канцлером Третьего Рейха. Оппозиционной прессе тотчас же заткнут рот, многие партии запрещены и распущены. Коммунистам и социал-демократам запрограммирована Варфоломеевская ночь. Но Лейпцигский процесс, на котором Димитров обвинялся в поджоге Рейхстага, обернулся для Геринга конфузом. Тем не менее, в Рейхе, близ Мюнхена, у городка Дахау, был построен первый немецкий концентрационный лагерь. В Югославии, как с 1931 года (согласно энциклопедическому словарю "Лярусс", а мне и югославам известно, - с 3-го октября 1929-го!) стало именоваться Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев, тоже стало неспокойно. Почувствовав приближение опасности с севера и с запада, она спешит заключить с соседями "договора о взаимопомощи и ненападении" - союз "Малую Антанту". Одна за другой следуют неудачные попытки покушений на нашего короля Александра 1-го. И вот, он отправляется во Францию, чтобы заручиться ее поддержкой и гарантией...

Помню, как ранним утром 10 октября 1934-го года я вынул из почтового ящика листок с экстренным выпуском газеты "Политика", № 9482. Там сообщалось о чрезвычайном происшествии в Марселе: “...Из толпы, приветствовавшей кортеж правительственных машин, выскочил какой-то субъект, вскочил на подножку автомобиля с королем Александром и французским министром иностранных дел Луи Барту и разрядил в них свой парабеллюм. Король смертельно ранен, Барту убит наповал. Наш посол во Франции ринулся к месту происшествия и услышал последние слова короля: "Чувайте (берегите) Югославию!". В последующем коммюнике сообщалось: “...подбежал и другой наш министр. Ему удалось разобрать продолжение последнего пожелания короля: "..и дружбу с Францией!"..."  

Для нашей семьи это было большим горем, так как мы любили Александра. Именно по его Указу мы стали в 1928 году подданными Королевства СХС, полноправными гражданами страны, ставшей для нас второй Родиной. Это он разрешил прокат советских фильмов на экранах Белграда. Первым был фильм "Броненосец Потёмкин". {1}. Уже давно поговаривали о необратимости происшедших в России перемен. Всё же фильм ожидали с неким недоверием и опасением, а он, вопреки этому, вызвал совсем другую реакцию, - у многих открылись глаза: "Вот, почему вспыхнула революция! Вот, какая она, революция!". В то же время, зрители, в числе которых был и я, в Черноморской эскадре, в тумане набросившейся на "Потемкин", увидели военно-морскую мощь Советского Союза, с которой придется считаться в случае возможного конфликта{2}. При просмотре фильма, "маленкий большевичок", дремавший во мне, вдруг проснулся при сцене на баке корабля, когда матрос Вакуленчук, борец за справедливость, в поединке с усмирителями победил, заставив их опустить оружие. Конечно, с точки зрения кадровых офицеров каждое проявление недовольства со стороны им подчиненных считается нарушением дисциплины, "бунтом", и карается соответственно, вплоть до применения оружия. А этим и пользуются, чтобы безнаказанно кормить залежалыми и червивыми продуктами. И я видел в протесте Вакуленчука справедливое напоминание, что он - человек, хоть и подчиненный, и что об этом никто не должен забывать! Слезы лились у меня при сцене на пирсе. Я громко негодовал, видя, что творилось на Одесской лестнице. С ужасом и болью следил за катящейся вниз детской коляской... С детским энтузиазмом я вскочил с сидения и, как бы озвучивая матросов на экране, кричал: "Ура-а-а!...". Настоящий экстаз охватил меня! {3}