— Саргылана Тарасовна, прошу вас, — сказал кто-то, и мурашки побежали у неё по коже.
Завуч Тимир Иванович осторожно берёт её под локоток, чуть-чуть подталкивает к двери. И она понимает — всё!
Она впереди, завуч за нею, они подходят к двери, на которой крупно выведено 7 «Б». Невероятный шум…
— Надо идти, Саргылана Тарасовна.
И она решительно открывает дверь на себя.
В добрый путь, Саргылана Тарасовна!
На стене тикали древние ходики с амбарным замком вместо гири. Эти ходики Аласову помнились ещё с тех времён, когда он бегал по школе мальчишкой. Вот таким же, как те. Он выглянул в окно: школьный двор был полон детворы, стёкла позвякивали от их голосов.
Аласов разложил на директорском столе планы, любезно приготовленные для него Тимиром Ивановичем, попытался вникнуть в бумаги, но вскоре поймал себя на том, что только водит глазами по строчкам.
Снова он в той же школе. Самая памятная пора в жизни связана с этими стенами, с этим крепко вытоптанным двором, со старой лиственницей, на которую лазил мальчишкой, — кажется, и сейчас ещё ощущаешь, какая шершавая на ней кора.
А вот теперь строгий завуч зовёт его по имени-отчеству. Славный Тимир Иванович! Аласов всегда понимал, что за внешностью педанта в нём таится доброе сердце. Надо думать, Надежда счастлива с ним. Тимир Иванович вчера передал её извинения: не пришла погостевать, была нездорова…
И Майка не явилась: «Мы, Сергей, вдвоём отпразднуем твоё прибытие. Среди начальства не хочется, ты уж не обижайся…» Глупая, ему ли обижаться? Вдвоём? Чего же лучше!
Майка хороша стала. Кто бы мог подумать, что из худенькой смугляночки (как пирожок зажаренный) может возникнуть этакая краса! Брови стрельчатые, косы по плечам… Не якуточка-северянка, а княжна грузинская. Вчера за столом Майю Унарову хвалили наперебой: выросла в талантливого педагога, прекрасный сад выходила.
Впрочем, школьные патриархи кого только не прихватили. Старики всех помнили, знали судьбу каждого, и для каждого у них нашлось доброе слово. Аласов лишний раз подивился, как крепка стариковская память. Помнят ли они, эти выросшие теперь или даже состарившиеся Федотки, Катриски, Серёжки, Уйбааны, — помнят ли они своих учителей так же, как учителя помнят их? Где могилы тех, кто не вернулся с войны, в каких степях, под какими кручами? А здесь, в памяти учителей, они, погибшие, всё ещё живы: выводят первые свои каракули на листе, бегут сломя голову по школьному коридору…
Вчера Всеволод Николаевич оглядел его с ног до головы, расцеловал. А потом как-то в одно мгновение вдруг потускнел весь, будто выдохнул жизнь из себя: «Воевал, учительствовал, на родину вернулся… Да… Сколько воды утекло… А Сашка мой там остался, в Праге. Вот так-то оно…»
И живых, и павших — всех вчера вспомнили. Одну только Надежду обходили разговором. И Аласов не стал о ней расспрашивать. Правда, Тимир Иванович в разгар беседы начал было: «Вот моя Надюшка на этот счёт…» Но тут же осёкся, даже смутился. Удивительно было видеть Тимира Ивановича смущённым. Знает всё? Не может не знать…
Интересно, какой она стала? Наверное, о том, давнем, и думать позабыла?
— Надежда Пестрякова, — проговорил Аласов, дивясь непривычному сочетанию слов. — Пестрякова…
Он покосился в сторону учительской, которую от директорской отделяла тонкая фанерная стена. Покосился, словно могли его услышать. Может, и Надежда сейчас там? Было слышно, как дверь в учительскую то и дело хлопала.
— Доброе утро! — звонкий голосок. — Поздравляю всех с новым почином… А что, говорят, подкинули нам наконец стопроцентного холостяка?.. Ой!
Аласов словно воочию увидел: голосистой особе кто-то предупреждающе показал на директорскую и особа, зардевшись, прикусила язык.
Глупейшее положение — скрываться в кабинете начальства, когда все знают, что ты тут сидишь. Какого чёрта!
— Здравствуйте, товарищи, — Аласов решительно открыл дверь в учительскую. — Можно к вам?
На голос обернулись все. Надежды Пестряковой среди учителей не было.
— Заходи, Сергей Аласов, — пригласила Майка, она сидела в углу на плоском продавленном диване. — Хватит тебе от товарищей прятаться!
Аласов направился было к дивану, на милый этот голосок, но вовремя сообразил, что надо начать со старших.
— Здравствуйте, Всеволод Николаевич.
Старик протянутой руки не принял, хмуро оглядел стоящего перед ним Аласова.
— Это кто такой? Неужто и есть тот самый Сергей Аласов, который натаскал воронья на школьный чердак? Который окунул девочке косу в чернильницу? И после этого он смеет появляться в учительской?
— Тот самый, — покаянно опустил голову Аласов. — Тот самый, Всеволод Николаевич. Но одно примите во внимание: я ведь больше не буду…
— Он больше не будет! Ему уже под сорок, у него голова заблестела, и он, слава богу, больше не будет макать девчонкам косы в чернильницы!
Все рассмеялись. А Левин, помяв Аласову ладонь, передал его дальше:
— Любите Серёжу. Он всё-таки хороший человек!
— Кылбанов.
— Хастаева.
— Нахов.
— Белолюбская…
Новые имена. Скоро они станут ему близкими.
— Саргылана Кустурова.
Ладошка у девушки горячая, личико в красных пятнах. Волнуется, что ли?
Так, обходя всех, Аласов добрался до Майи и плюхнулся рядом с ней на диван.
— Другой бы в такой день раньше всех пришёл, — сказала Майя. — Проявил бы почтительность к коллективу. Каким был бесшабашным, таким и остался.
Глаза её смеялись, и снова, как вчера, Аласов удивился её красоте. Майка положительно не знала себе цены. Сидит, болтает о разных разностях, — кажется, заговори с ней о чём-нибудь серьёзном, и не получится.
Беспечный, ни к чему не обязывающий разговор не мешал ему осматривать учительскую, слышать её. «Ой, дорогая, как вы раздобрели за лето!» — «Неудачное расписание: у меня три окна в неделю». — «А вам, Саргыланочка, я самое главное скажу: забудьте, что это первый ваш урок. Чувствуйте себя так, словно вы уже в возрасте Всеволода Николаевича…» Некая особа в модном джемпере и вся сверкающая — кольца, браслеты на руках, серьги — постреливает взглядом в сторону дивана. Кажется, Степанидой Хастаевой назвалась. Не эта ли только что острила насчёт холостяка?.. Тот вон — Кылбанов. Коротышка с лицом, вкривь и вкось изборождённым морщинами, глаза-щёлочки, красные веки. Определённо где-то видел его раньше. Где-нибудь в Якутске, наверно… А этот по-хозяйски выставил ноги вперёд. Э, да у него протез, похоже.
— День добрый!
В дверях стояла дама в сером костюме, с высокой причёской. Да, Надежда. Она самая. Располневшая, вальяжная, почти не похожая на прежнюю, на ту длинноногую голенастую девчонку. И тем не менее — она. Надежда Пестрякова.
Общий поклон, и прошла к окну. Узнала ли его, скользнув взглядом по лицам? Наверно, не узнала. А может, узнала, но не испытала при этом ни малейшего интереса? Если так, то совсем хорошо. Ему эта встреча представлялась куда мучительней.
Он снова повернулся к Майе, с преувеличенной весёлостью продолжая прежний разговор. Появлению Пестряковой Майя, судя по всему, тоже не придала значения. Только взяла у него из рук газетку, скрученную жгутом. Сам того не замечая, он измочалил несчастную газетку, белая труха сыпалась ему на брюки.
Звонок на торжественную линейку оборвал их беседу. Аласов подал Майе руку, помогая ей подняться с дивана.
Начинался новый учебный год.
Открывая дверь в учительскую, она в тысячный раз предупредила себя: сейчас ты увидишь его, помни же обо всём.
Вошла и безошибочно, ещё не оглядев всей учительской, сразу нашла его.
Какой молодой! Почему он такой молодой? Ноги пронесли её к окну. Руки сами принялись раскрывать какие-то журналы, карандаш сам собой делал пометки. Удивительно молодой, скажи пожалуйста! Будто не было этих бесконечных лет. А губы так совсем мальчишечьи. И волосы ёжиком… Унарова Майка чему-то хихикает, отмахивается ручкой. Интересно, что ей так весело?
— Ещё раз добрый день, дорогая Надежда Алгысовна, — прошамкал рядом Кылбанов. Узкие его глаза совсем закрылись от удовольствия приветствовать жену дорогого товарища завуча. Почти не разжимая рта, только для неё одной, Кылбанов прошелестел: — А я гляжу, кого это вы так внимательно изучаете… Ба, нового учителя, оказывается! Этот Аласов определённо смутил покой всей нашей прекрасной половины, закрутил головки, как мутовкой. Посмотрите на Хастаеву — так и ест глазами, так бы, кажется, и сожрала живьём, как куница воробья. А наша-то «неприступная крепость» Майя Ивановна — куда и подевалась женская гордость. Вот как играет улыбочками, красуется перед ним. Да и ваш взгляд, дорогая Надежда Алгысовна, ах, ах…
Кылбанов засмеялся — будто закашлялся.
— Вам что-нибудь нужно от меня, любезнейший? — ровно спросила она Кылбанова и даже слегка улыбнулась, глядя в его глазки-щёлочки. — Если бы я была мужчиной, то за ваше любопытство попросту набила бы вам физиономию. — Улыбка её стала ещё шире. Всю свою боль и ярость она выплеснула на этого случайно подвернувшегося дурака. — А теперь отойдите…
