У следующей хижины старуха мешала что-то в громадном железном котле на углях во дворе. На миг решил солдат, что это мать его, и вынул руки из карманов шинели, помахать ей, но тут заметил, что нет, не его мать это, а ведьма. Но все-таки похожа, и он даже подумал, что столько всего понаделал да повидал, и оно могло превратить его мать в ведьму. А еще он подумал, что хоть она и ведьма, все равно он будто бы верит ей и соскучился, как по матери, даже если она после всех этих лет стала ведьмой.
Ведьма окликнула его, а лицо у нее все словно бы ржавое да потное или от пара сырое, а в руке под накидкой — кривая ложка:
— Эй, солдат! Я смотрю, глядишь ты на меня чудными глазами. Я тебя насквозь вижу и знаю, чего тебе надобно.
Солдат говорит:
— Что в котле? — а про себя: «Ты, небось, думаешь, что я хочу стать человеком получше».
Ведьма отвечает:
— Я знаю, чего ты хочешь. Деньги — вот чего, и я знаю, где тебе их взять, и вся недолга, пойди да возьми, я знаю, где.
И впрямь. Этого он и хотел. Даже забыл спросить у нее, откуда ей знать про деньги, если сама живет в лачуге, но она ж и впрямь знала, что ему их надо, и солдат забыл спросить про это — да и про то, почему у ведьмы хижина покосилась на одну сторону, и почему на ней ведьминские обноски, и нет ли у нее сыновей, что ушли на войну, и забыл про котел и про то, что в нем может вариться и дымиться, может, что-нибудь жуткое или что-нибудь годное, чтоб поесть или чтоб узнать. Все у него повылетало из головы, кроме денег.
Огниво — это такая коробочка, она искрит, и получается огонь. Ну, чтобы поджигать.
— Повяжи веревку вокруг пояса, — сказала ведьма, — Прыгай в дупло этого пустого дерева. Я тебя буду держать. Не бойся того, что увидишь. Ха! Ты и не такое видал. Увидишь собак. Подмигни первой, моргни второй, а перед третьей зажмурься и жди. Найдешь маленькую кожаную мошню там под землей и принеси ее мне — больше ни о чем не прошу. Не принесешь — я тебя не подниму, и вот тогда будет тебе чего пугаться.
Намотал он веревку вокруг пояса, а ведьма взялась за другой конец. Прыгнул в дупло в пустом дереве и упал в самую его глубь и дальше, под землю. Хрясь! Врезался ногами в землю, а вокруг темень и не видать ничего. И подумал он впотьмах про ту собачонку бестолковую, что дергалась на веревке. И про девочку подумал — и понял, какой вихрь жутких мыслей возник у него в голове, когда он ее увидел: порубить ее на куски, накормить супом и укачать на ручках, чтоб заснула, сожрать ее да одеть прилично. Взялся за веревку, потому что она дышать ему не давала, будто удавливала ему самые потроха, но вскоре глаза привыкли. Он увидал вертлявые тени внутри дерева, всего источенного жучком и осами так, что вокруг во всех стенах выпуклые лабиринты, но не отличить бугра от рытвины. Но не только глаза его обвыклись — и свет поменялся. И шагнул солдат туда, откуда свет на него пер из тьмы. Свет пораскинулся — и место с ним, и вскоре увидал он целую келью, озаренную сотней горящих огней.
Это ему кое на что намекнуло — келья да проходы из нее. И тут он вспомнил: как в бою вспорол человеку живот саблей, а потом увидел себя будто в животе у того человека, как глядит он на сияющие потроха того человека, а те лежат перед ними обоими на земле и бьются. И, будто принесло его этими мыслями, явился пред солдатом огромный синий пес, и сторожил он золотой сундук, полный денег.
А глаза у пса здоровенные, как снежные шары, сияли они и плескались водянистым огнем, но ведьма не наврала: видал солдат много разного, и мало что его тревожило. Ему и вспоминать не пришлось ее наставления — будто рядом с ним она, будто чует он ее через веревку. Бросай мамкину юбку, живи своим умом! Так люди ему говорили, когда он дрова для матери колол, об этом он и думал, когда шел в армию, — оно и пришло ему на ум, а не ведьма вовсе, когда подмигнул он здоровенному псу, и пес лег и склонил голову набок, и снег в глазах у него осел, в одном — на Эйфелеву башню, а в глубине другого — на Золотую пирамиду, и дал он солдату открыть сундук и набить карманы векселями.
Вот те на. Векселя. Придется ему, что ли, изображать кого-то, чтобы получить по ним деньги? Всю жизнь ему, что ли, мотаться в костюме из акульей кожи от должника к должнику и вытрясать из них долги? Это ж прям работа, а не волшебство, но все же путь к деньгам, хоть и извилистый. Солдат глянул на учтивого пса. «Твоя взяла», — сказал солдат, но карманы векселями все-таки набил. Пес башкой покачал, и внутри у шаров пошел снег и осел на Статуе Свободы и Великой китайской стене, видимой словно бы издалека. Но тут громадные песьи веки смежились, и свет померк.
Солдат растерялся и рассердился, почуял, будто его предали. Впотьмах запаниковал. Потянулся было подергать за веревку, собрался уже подняться да высказать все ведьме, но тут келья посветлела — на сей раз снизу, тугими веерными столбами, как из-под тени взлетающего самолета, и вздыбился перед ним пес еще громадней, еще синее; этот пробудился бурчливо ото сна, зевая и потягиваясь, здоровенные лопатки зашевелились будто горы во времени, а глаза огромные, все равно что купол у капитолия, и волшба светилась из-под век, а те поднялись — и света прибавилось. Этот пес был такой великий, что голова его уперлась в свод, но и келья точно раздалась вся, чтобы вместить его и глаза его, и солдата пробрало дрожью до самых сапог. Ум у него опустел, и лишь по счастливой — или божественной — случайности моргнул он.
Пес сторожил драгоценности, которые солдату еще только предстояло заложить, и все же так на них глядеть красиво, и столько в них историй про края, откуда они родом, золотые иконы, на некоторых — стихи или имена семей или предков их на бесчисленных языках и символах. Браслеты и броши, часы и запонки, отголоски довольных людей за ними, хороших времен, о каких рассказать не грех, утоленных страстей. Всё вещи, какие люди хотели себе, создали или получили.
Вытряс солдат векселя и увешал себе шею и руки драгоценностями. Наваливал их на себя кучами — вещицы отделанные, отдельные, так, чтоб человек сквозь них сиял. Что-то было такое в их весе у него на голой шее, тяжесть, потянувшая к земле его члены, — почуял он свое величие, ощутил, каково это — владеть всем этим, наследовать всем. Одна вещь затмевала другую, и все они будто стали одинаковые — пряди стольких жизней, и, пусть лишь на миг, солдату помстилось, что любая такая жизнь могла быть его.
Что он рассчитывал обресть в конце пути? Объятья матери или смерть ее?
Пес номер три. Глаза — как планеты, одна опоясана кольцами, а другая с огромным красным пятном, что плавало в ней газообразно. Галлюцинаторный обширный свет, свет, исполненный огнем и призраками. До того свет дробный и мерцающий, что солдат зажмурил глаза и даже дыханье задержал — в ужасе, а ум его терзали кошмары, несколько разом: детские (в него тыкали палками), военные (в него тыкали саблями) и той девочки в потемневшем радужном платье, и как сделал он, что хотел, и синий трехголовый пес за его беззаконие рвет его в куски, а девочку спасает, несет в укрытие, девочка на спине синего пса, держит на коленях белую собачонку с воротом, и оба смотрят через плечо и пятятся, а он смотрит, как они пятятся, косится на члены свои, развешанные по деревьям леса, что вокруг, и все это промелькнуло в голове у него, да и много другого, покуда не напугался он мира под своими веками, а равно и чудища, что пред ним, и только из-за этого равенства открыл он глаза и увидел пса, лежавшего послушно, как океан, видимый из космоса, яростный, однако ж далекий, и совершенно довольный сам по себе.
А в сундуке его были наличные: большими купюрами — для хранения и помельче — чтоб тратить, — и все они обещали бесконечные возможности, что коренились в надежности, и на сей раз, когда солнце село в глазах величайшего и жутчайшего пса из всех, солдат угнездился на руках экономической системы, которой еще предстоит пасть, и было ему сонно и тепло во тьме трепетавшей кельи. В утробном свете этом выбросил он каменья и устелил сапоги и фуражку банкнотами, набил в беспамятстве карманы. А потом дернул за веревку.
Из-за денег он преисполняется спеси до того, что рубит мечом ведьму на куски и забирает огниво себе, не задумываясь толком, что это. Потом идет в город и там завоевывает всеобщее уважение, щедро тратит и в конце концов остается ни с чем — кроме огнива, тут-то его замечает. Чтобы поджечь огарок свечи, он высекает огонь, а сам думает о принцессе, которую король с королевой заперли от всех, — хоть немного света в темной коробчонке. Он наслышан о ее красе — свет ширится. С первым ударом по огниву появляется первый пес с огромными глазами. Чего солдату угодно? Ему угодно денег. Деньги добыты. От двух ударов является второй пес, с глазами побольше, и натура у него еще более устрашающа. Три — и третий пес призван. Очень-очень страшный, и глаза у него самые что ни есть здоровенные. Но и первого хватает. Первый приносит солдату денег, а потом, по его просьбе, — и смазливую принцессу, прямиком из ее постели посреди ночи, и в ночи этой солдат творит с ней, что пожелает, — а мы-то знаем, знаем, чего он желает, — и наутро девушка рассказывает о своем сне матери, и королева отправляет быстроногую фрейлину сторожить принцессу. Ночью является верный синий пес с глазами, и фрейлина бежит за ним и метит крестом дверь солдатской квартиры, да пес примечает знак и метит так же все двери в городе, но следующей ночью его одурачивают: за ним стелется след мукой, та сыплется из худого мешка, что приторочен под принцессиной юбкой, и солдата ловят и осуждают на смерть за все его проделки. И вот уж он у виселицы и просит дать ему покурить напоследок, и ему подносят курево. Высекает он искры из огнива — и раз, и два, и три, и являются псы, рвут короля и королеву в клочки, а также и большую часть города и его горожан. Те, кто остается в живых, делают солдата королем, он женится на принцессе, а ей, говорят, очень нравится быть королевой; все вполне достоверно, если не считать, может, той части, которая про муку.
