Отец Конми прошел мимо трактира Дэниэла Бергина, возле окон которого прислонились к стене двое праздных мужчин. Они поклонились ему и получили ответный поклон.
Отец Конми миновал похоронное заведение Г. Дж. О’Нила, где Корни Келлехер, жуя сухую травинку, подбивал сумму в своем гроссбухе. Констебль, делавший обход, приветствовал отца Конми, и отец Конми приветствовал констебля. В витрине Юкстеттера, торговца свининой, отец Конми окинул взглядом свиные колбасы, белые, черные и красные, свернутые аккуратными кольцами.
Под деревьями Чарлвилл-мэлл отец Конми увидел причаленную торфяную баржу, свесившую голову лошадь в лямках и лодочника в грязной соломенной шляпе, который сидел на барже, покуривая и глядя на ветку тополя над головой. Картина была идиллической – и отец Конми задумался о мудром провидении Творца, создавшего торф в болотах, дабы люди могли его извлекать оттуда и привозить в город и делать из него топливо, согревающее домы бедняков.
На мосту Ньюкомен высокопреподобный Джон Конми, О. И., из церкви Святого Франциска Ксаверия, что на Верхней Гардинер-стрит, сел в трамвай, идущий от центра.
С трамвая, идущего к центру, на мост Ньюкомен сошел преподобный Николас Дадли, викарий церкви Святой Агаты, что на Северной Вильям-стрит.
На мосту Ньюкомен отец Конми сел в трамвай, идущий от центра, поскольку он не любил ходить пешком по грязной дороге мимо Мад-айленд. Отец Конми уселся в углу вагона, аккуратно засунув синий билетик в глазок одной из своих толстых лайковых перчаток, а четыре шиллинга, шестипенсовик и пять монеток по пенни скользнули в его кошелек с ладони, обтянутой другою толстою лайковою перчаткою. Проезжая мимо церкви, увитой плющом, он размышлял о том, что контролер непременно является тогда, когда по беспечности выбросишь свой билет. Торжественный вид пассажиров казался отцу Конми излишним для такой краткой и дешевой поездки. Отец Конми любил непринужденную обстановку.
День был безмятежным. Джентльмен в очках, сидевший напротив отца Конми, перестал что-то объяснять и опустил взгляд. Жена его, подумал отец Конми. Едва заметный зевок чуть-чуть приоткрыл рот жены джентльмена в очках. Она подняла маленький кулачок в перчатке, зевнула опять столь же деликатно, похлопывая себя по губам своим маленьким кулачком, и улыбнулась чуть-чуть, мягко-мягко.
Запах ее духов привлек внимание отца Конми. Его внимание также привлекло, что неуклюжий мужчина по другую сторону от нее сидит на самом краешке своего сиденья.
Отец Конми, стоя на амвоне, не без труда вложил гостию в рот неуклюжего старика с трясущейся головой.
Трамвай остановился на мосту Эннсли и уже трогался снова, когда какая-то старушка неожиданно поднялась к выходу. Кондуктор дернул за веревку звонка, чтобы остановить трамвай для нее. Она вышла с корзинкой и с рыночной плетенкой. Отец Конми видел, как кондуктор помогал ей сойти с этою корзинкою и плетенкой, – и, зная, что она чуть не проехала дальше, чем полагалось за пенни, отец Конми подумал, что она была одной из тех добрых душ, которым всегда надо повторять по два раза, благословляю тебя{863}, дитя мое, что грехи им отпущены, молись за меня. Но ведь у них столько тревог в жизни, столько забот, бедные создания.
С афишных щитов мистер Юджин Стрэттон ухмылялся отцу Конми толстыми негритянскими губами.
Отец Конми подумал о душах всех чернокожих, темнокожих и желтокожих людей, о своей проповеди на тему о святом Петре Клавере, О. И. и африканской миссии, о распространении истинной веры и о миллионах черных, коричневых и желтых душ, что не успели принять крещенья водой, когда их смертный час подкрался яко тать в нощи. Как полагал отец Конми, в той книге бельгийского иезуита{864}, «Le Nombre des Élus»[141], отстаивалась разумная точка зрения. Ведь все миллионы человеческих душ, что не были (D. V.) обращены в истинную веру, были тем не менее души, которые сотворил Господь по Своему образу и подобию. Все это были Божьи души, сотворенные Богом. И отцу Конми казалось жаль, что все они должны быть потеряны, как пустые отходы, если так можно выразиться.
На остановке Хоут-роуд отец Конми высадился и, в ответ на прощальный поклон кондуктора, также поклонился ему.
Малахайд-роуд была безлюдна. Отцу Конми нравились и эта улица и ее название. Веселый звон колоколов над Малахайд плывет{865}. Лорд Толбот де Малахайд – по прямой линии наследный лорд-адмирал Малахайда и прилежащих морей. Свадебные колокола, и тут же – набат, к оружию, и она оказывается девицей, супругою и вдовой в один день. То были стародавние дни, пора беззаботных городков, не знавших крамолы, давняя баронская старина{866}.
Отец Конми, продолжая путь, подумал о своей небольшой книжке «Баронская старина» и о той книге, которую можно было бы написать о домах иезуитов и о Мэри Рочфорт, дочери лорда Моулсворта, первой графине Бельведер.
Печальная женщина, немолодая уже, одиноко бродила по берегам озера Эннел, Мэри, первая графиня Бельведер{867}, печально бродившая вечерами, и всплеск выдры, нырнувшей в воду, не вызывал у нее ни удивления, ни испуга. Кто мог знать правду? Не лорд Бельведер, снедаемый ревностью, и не ее исповедник, если только она не совершала прелюбодеяния до конца, до ejaculatio seminis inter vas naturale mulieris[142], с братом своего мужа? Она бы исповедалась лишь наполовину, если бы согрешила не до конца, женщины поступают так. И знали бы только Бог, и она, и он, брат ее мужа.
Отец Конми думал о неумолимом плотском влечении, без которого не может, однако, продлиться род людской на земле, и о путях Божиих, которые не суть пути наши.
Дон Джон Конми, продолжая идти, перенесся во времена оны. Он был там почитаем и добр. Он хранил в своей памяти исповедальные тайны и улыбался улыбающимся благородным лицам в гостиных с навощенным паркетом, с пышными гроздьями плодов по плафонам. И руки жениха и невесты, благородного и благородной, соединял ладонями дон Джон Конми.
Стоял чудный день.
Сквозь калитку на поле отцу Конми показались гряды капусты, кочаны кланялись ему, широко разводя нижние листья. Небо показало ему стадо небольших белых облачков, медленно плывущих по ветру. Moutonner[143], говорят французы. Меткое слово и такое уютное.
Отец Конми, читая молитвенное правило, следил за барашками облаков над Рэткоффи. Поля Клонгоуза покалывали своей стерней его лодыжки в тонких носках. По вечерам он гулял там, творя молитвы, и слушал возгласы мальчиков, занятых своими играми, юные возгласы в тихом вечернем воздухе. Он был у них ректором – и правил над ними с кротостью.
Отец Конми снял перчатки и вынул свой молитвенник с красными уголками. Закладка слоновой кости указывала страницу.
Час девятый{868}. Это надо было прочесть еще до обеда. Но пришла леди Максвелл.
Отец Конми прочитал мысленно Отче наш и Аве Мария и перекрестился. Deus in adiutorium[144].
Он шел в спокойствии, неслышно читая службу девятого часа, шагал и шагал, читая, пока не дошел до Реш{869} в Beati immaculati: Principium verborum tuorum veritas: in eternum omnia iudicia iustitiae tuae[145].
Раскрасневшийся юноша выбрался на тропу через просвет в живой изгороди, за ним девушка с поникшими полевыми ромашками в руке. Юноша поспешно приподнял свою шляпу; девушка поспешно поклонилась и старательно принялась снимать с юбки приставший к ней стебелек.
Отец Конми степенно благословил обоих и перевернул тоненькую страничку молитвенника. Шин: Principes persecuti sunt me gratis: et a verbis tuis formidavit cor meum[146].
* * *
Корни Келлехер захлопнул толстый гроссбух и глянул лениво на сосновую крышку гроба, стоявшую на часах в углу. Он выпрямился, подошел к ней и, повертев вокруг оси, осмотрел ее поверхность и медные украшения. Жуя сухую травинку, он положил крышку на пол и отошел к выходу. Там он надвинул шляпу так, чтобы тень падала на глаза, и прислонился к косяку двери, бесцельно глядя на улицу.
Отец Джон Конми на мосту Ньюкомен сел в трамвай в сторону Доллимаунта.
Корни Келлехер, сомкнув свои огромные башмаки, в надвинутой на лоб шляпе, глазел по сторонам, жуя сухую травинку.
Констебль 57 С, патрульный на обходе, остановился рядом с ним скоротать минутку.
– Отличный день, мистер Келлехер.
– Угу, – пробурчал Корни Келлехер.
– Только вот душно, – сказал констебль.
Корни Келлехер пустил дугою сквозь зубы беззвучную струю травяного сока, а щедрая белая ручка бросила монетку из окна на Экклс-стрит.
– Ну, что хорошенького? – спросил он.
– Я видел означенного субъекта вчера вечером, – сказал, понизив голос, констебль.
* * *
Одноногий матрос проковылял за угол аптеки Макконнелла, обогнул тележку мороженщика от Рабайотти и запрыгал на костылях по Экклс-стрит. Приближаясь к Ларри О’Рурку, стоявшему у себя в дверях без пиджака, он вызывающе рявкнул:
– За Англию…{870}
Резкими раскачивающимися рывками он продвинулся вперед, мимо Кейти и Буди Дедал, остановился и рявкнул:
– Дом и красу.
