Хотя во время этой поездки я жестоко простудился, тем не менее я принялся за работу и дня через четыре послал герцогу самые лучшие предложения, какие мог придумать, изложив все обоснования и доводы в их пользу на нескольких листах бумаги; и вскоре герцог через мистера Кэррингтона сообщил мне, что мой проект получил полнейшее одобрение и все условия приняты.
Главным и самым существенным из этих условий было немедленно выдать мне на руки 600 фунтов, и с этой небольшой суммой я намеревался уничтожить шайки, орудовавшие тогда повсеместно, и привести гражданские дела в такой порядок, чтобы в будущем подобные шайки не могли возникнуть или, по крайней мере, сколько-нибудь серьезно угрожать обществу.
Я отложил на время поездку в Бат, несмотря на настоятельные и многократные советы моих знакомых докторов, а также горячие увещания моих ближайших друзей, хотя недомогание мое привело к сильнейшему разлитию желчи, при котором воды Вата, как известно, почти всегда действуют безотказно. Но я был полон решимости уничтожить этих негодяев и головорезов...
Через несколько недель Казначейство выделило деньги, а еще через несколько дней после того, как в руках у меня оказались 200 фунтов из этой суммы, вся шайка была разогнана..."
Далее он пишет:
"Должен признаться, что личные мои дела в начале этой зимы были в весьма скверном состоянии, потому что я не захотел лишить общество и бедняков тех денег, которые, как подозревали люди, всегда готовые украсть все, что только можно, я присвоил; напротив, улаживая, вместо того чтобы разжигать ссоры между привратниками и просителями (что, как ни стыдно мне это признать, делалось далеко не всюду), и отказываясь брать у людей шиллинг, если наверняка знал, что он последний, я уменьшил свои доходы, составлявшие около 500 фунтов самых грязных денег в год, почти до 300 фунтов, значительная часть которых попадала в руки моего клерка".}
Рассказывая про упомянутую выше ссору, произошедшую во время последнего плаванья Фильдинга в Лиссабон, когда здоровяк капитан упад на колени и просил прощения у больного, Фильдинг пишет, как всегда искренне и мужественно, и глаза его словно бы загораются прежним огнем: "Я не мог допустить, чтобы этот достойный и пожилой человек хоть мгновение оставался в такой позе, и тотчас простил его". Я считаю, что Фильдинг, с его благородной душой и бесконечной щедростью, очень похож на тех достойных людей, про которых можно прочесть в книгах об англичанах, потерпевших крушение или попавших в беду, - на офицера, очутившегося на африканском побережье, где от болезни погибла вся команда и сам он горит в лихорадке, но, бросив лот уже костенеющей рукой, измеряет глубину и выводит судно из устья реки или отплывает прочь от опасного берега и умирает в мужественной попытке спастись; на раненого капитана, чье судно идет ко дну, но он не теряет мужества, смело глядит в глаза опасности и находит для всех ободряющее слово, пока неумолимая судьба не настигает его и героическое суденышко не идет ко дну. Такое отважное и мягкое сердце, такую бесстрашную и смелую душу я счастлив узнать в мужественном англичанине Генри Фильдинге.
Лекция шестая
Стерн и Гольдсмит
Роджер Стерн, отец писателя Стерна, был вторым сыном в семье Саймона Стерна и Мэри Жак, наследницы Элвингтона, близ Йорка *, и принадлежал к многочисленным потомкам Ричарда Стерна, архиепископа Йоркского, жившего в царствование Иакова II. Роджер служил лейтенантом в полку Хэндисайда и участвовал в войнах, которые вела во Фландрии королева Анна. Он женился на дочери известного маркитанта, - "заметьте, он был у него в долгу", - писал его сын, излагая отцовскую биографию, - и продолжал скитаться по свету со своей подругой; она повсюду следовала за полком и без конца рожала бедному Роджеру Стерну детей. Капитан был человек вспыльчивый, но добрый и простой, пишет Стерн и сообщает, что в Гибралтаре его родителя проткнул шпагой однополчанин на дуэли, которая произошла из-за гуся. Роджер так и не оправился окончательно от последствий этого поединка и в скором времени умер на Ямайке, куда призвал его полковой барабан.
Лоренс, второй его ребенок, родился в Клонмеле в Ирландии в 1713 году и первые десять лет своей жизни вместе с отцом побывал во всех его походах, попадая из казармы в обоз, из Ирландии в Англию **.
{* Семья его была из Суффолка, но один из ее отпрысков поселился в Ноттингемшире. Знаменитый "скворец" был действительно изображен на фамильном гербе Стерна.
** "Там, в этом приходе (в Анимо, Уиклоу), я буквально чудом уцелел, упав под вертящееся мельничное колесо, откуда меня выудили невредимым; эта история кажется невероятной, но во всех тех местах Ирландии, где сотни простых людей стекались посмотреть на меня, знают, что это правда". Стерн.}
Один из родственников его матери, живший в Маллингаре, приютил ее с детьми у себя на десять месяцев; другой побочный потомок архиепископа предоставил им на год жилье в своем замке близ Кэррикфергуса. Ларри Стерна отдали в школу в Галифаксе, в Англии, в конце концов его усыновил некий родственник в Элвингтоне, и он расстался со своим отцом-капитаном, который шел своим путем, пока не наткнулся на рокового гуся, оборвавшего его карьеру. Воспоминаниям о походной жизни мы обязаны самыми живописными и чудесными местами в сочинениях Лоренса Серна. Охотничья шляпа Трима, шпага Ле Февра и плащ милейшего дядюшки Тоби - все это, несомненно, воспоминания мальчика, который жил среди приверженцев Вильгельма и Мальборо и отбивал ножкой такт под звуки флейт Рамильи во дворе дублинских казарм или играл порванными знаменами и алебардами Мальплакэ на плацу в Клонмеле.
Лоренс учился в галифакской школе до восемнадцати лет. Его ум и сообразительность снискали ему уважение тамошнего директора; и когда учитель высек Лоренса за то, что он написал свое имя на свежевыбеленном потолке класса, директор сделал выговор своему подчиненному и велел не стирать надпись, потому что Стерн - выдающийся мальчик и у него великое будущее, которое никогда не сотрется в человеческой памяти.
Родственник, мелкий помещик из Элвингтона, определил Стерна в Кембридж, в колледж Иисуса, где он проучился пять лет и, приняв духовный сан, получил, благодаря влиянию своего дяди, приход в Саттоне и пребенду в Йорке. А благодаря связям жены он получил приход в Стиляингтоне. Он женился в 1741 году, после нескольких лет пылкого ухаживания за этой молодой особой. И лишь когда особа эта вообразила, что умирает, она открыла Стерну свои чувства к нему. Однажды вечером, когда они сидели вдвоем и сердце его разрывалось при виде того, как она страдает от болезни (сердце достопочтенного мистера Стерна не раз готово было разорваться за время его жизни), она сказала: "Дорогой Лори, я никогда не смогу быть твоей, так как уверена, что не проживу долго; но я оставляю тебе все мое состояние, до последнего шиллинга"; такая щедрость совершенно подавила Стерна. Она выздоровела, они поженились, и уже через несколько лет нестерпимо надоели друг другу. "Nescio quid est materia cum me, - писал Стерн одному из своих друзей (на вульгарной и притом весьма скверной латыни), - sed sum fatigatus et aegrotus de mea uxore plus quam imquam", - что, к сожалению, означает: "Не знаю, что со мной такое; но мне больше прежнего надоела моя жена" *.
{* "Моя супруга возвращается в Тулузу и предполагает провести лето в Баньэре - я же, напротив, намереваюсь поехать в Йоркшир, навестить свою супругу - святую церковь. Все мы живем дольше или, по крайней мере, счастливее, когда поступаем по-своему; таков мой супружеский принцип. Я допускаю, что он не из лучших, но уверен, что и не из худших тоже". "Письма Стерна", письма от 20 января 1764 г.}
Конечно, прошло двадцать пять лет с тех пор, как Лори был покорен ее щедростью, а она - любовью Лори. А тогда он писал ей о прелестях семейной жизни: "Мы будем так же веселы и невинны, как наши прародители в раю, до того как в благодатных кущах появился сатана. В нашем уединении станут расцветать самые нежные и добрые чувства: пускай бури и ураганы людских страстей бушуют вдали, отчаянье останется за нашим мирным горизонтом. Любовь моя, ты видела, как в декабре расцветает нарцисс? Какая-то благословенная стена оградила его от пронизывающего ветра. Ничто на свете не коснется нас, кроме дуновения, которое растит и лелеет нежнейшие цветы. В наше жилище не будет доступа мрачному сонму забот и недоверия, ибо его будет охранять твое доброе и милостивое божество. Мы будем петь благодарственные гимны и радоваться до самого конца нашего паломничества. До свидания, любовь моя. Возвращайся поскорей к тому, кто тоскует по тебе! Когда я беру перо, мое бедное сердце начинает биться быстрее, мое бледное лицо покрывает румянец, и слезы капают на бумагу, когда я вывожу слово "Любовь".
И про эту женщину, которую он не может упрекнуть ни в чем, кроме того, что она ему наскучила, наш человеколюбец пишет: "sum fatigatus et aegrotus. А потом присовокупляет: Sum mortaliter in amore {Я смертельно влюблен (лат.).} в кого-то другого!" Этот прекрасный цветок любви, этот нарцисс, над которым Стерн лицемерно пролил столько слез, не протянул и четверти века!
