…Это были ещё старые Сокольники, здесь было много двухэтажных деревянных домиков. Сокольники – это город в городе. Да и вообще, Москва слеплена из множества разных городов, городков и деревенек. И в каждом московском уголке – своя атмосфера, свой аромат и свой уют…
Итак, 13 июня 1972 года. Телефона у Рузы нет, так что идём наудачу.
Во всех палисадниках очумелая сирень…
Мимо пролетают красные трамваи… красные звенящие иглы, сшивающие времена и эпохи моей жизни…
Сталкиваемся с Рузой в дверях её квартиры. Она обрадована и смущена:
– Ой, ребята, здорово, что зашли, но я спешу на лито… на литобъединение – здесь, рядом, при ЖЭКе… я обещала быть и уже опаздываю… Хотите, пойдём вместе?
– Пойдём, – сказали мы.
И пошли.
Человек средних лет, очень маленького роста сидел за большим столом. Живые, внимательные глаза и приветливая улыбка. Это был Симон Бернштейн, руководитель литературного объединения. Все к нему обращались просто «Симон», хотя он был раза в два старше всех присутствующих.
– О, заходите, заходите! – сказал он, увидев нас через распахнутые двери.
Комната была битком набита молодыми ребятами. Девушек было только две – Руза и я. Стулья стояли вплотную. Было жарко, окна были распахнуты настежь, за окнами буйствовала сирень, комната была на первом этаже, и сирень нахально вламывалась в окна… Кто-то притащил ещё откуда-то стулья. Наконец, все расселись.
– Для знакомства прочтёте что-нибудь? – спросил Симон меня и Жан-Кристофа.
– Извините, я не пишу, – засмущался Жан-Кристоф, – я тут просто за компанию.
– А я прочту, – сказала я. И прочла «Сказку о паучке, остановившем время».
В королевстве за рекой,
В розовых тюльпанах,
Жил-да-был народ чудной,
Прямо-таки странный.
Мог не спать хоть сто ночей,
Мог не есть неделю,
Перепачкан до ушей
Синей акварелью.
Над страною той летал
Серафим чудесный,
И народ тот сочинял
Лучшие из песен.
Пыль с углов не выметал,
Будучи возвышен, –
Оттого и вся беда
В королевстве вышла.
Поначалу, может, зла
Не желая вовсе,
Там от пыли – на часах
Паучок завёлся…
Паучок не знал про лень,
И на стрелках длинных
Он уже на третий день
Выплел паутину.
Нужно было тряпкой снять
Дерзкого оттуда!
Но могли ль об этом знать
Тонкие натуры?
Стали стрелки – и судьбу
Обвинили в этом…
Позаброшены в углу
Пыльные мольберты…
В королевстве за рекой
Отцвели тюльпаны…
Там, измучены тоской,
Спать ложатся рано.
С горя каждый день едят.
И от страшной скуки
Начинают вымирать…
Вот какая штука.
– А можно ещё раз? – раздался громкий, весёлый голос из глубины комнаты. Бородатый парень в очках, с белозубой улыбкой смотрел на меня так, что мне стало не по себе. Об этот взгляд можно было обжечься… «Ещё раз про паучка!», – попросил он.
И я прочла про паучка ещё раз. А потом читала другие стихи – про цирк и про клоуна. Симон слушал очень внимательно, другие – тоже. Напротив меня сидел мужчина, до неприличия похожий на Пушкина. Ну, копия Пушкин! Это было смешно. Он слушал, прикрыв глаза, покачивая курчавой головой, обрамлённой пышными бакенбардами… Потом Симон говорил мне очень хорошие слова. Потом читали другие, кто – стихи, кто – прозу. «Пушкин» читал стихи «под Цветаеву». Такой вот коктейль в одном человеке! А бородатый парень в очках читал рассказ про Будду. Про перевоплощения. Любопытно… Меня этот вопрос тоже всегда волновал.
…Когда все уже расходились, бородатый парень подошёл ко мне. Он был высокий, выше меня на голову, и у него был смешной ёжик чёрных волос. От этого ёжика он казался ещё выше. Он сказал:
– Меня зовут Виктор Кротов. Я хотел бы с вами познакомиться. Можно узнать ваш телефон?
Он смотрел на меня так, как никто в жизни на меня ещё не смотрел. Тёмно-карие глаза светились и излучали волшебное, ласковое тепло… От его взгляда мне стало жарко и радостно.
«Господи, – пронеслось молнией в моей голове, – а ведь он любит меня!»
И это была невероятная, сказочная правда. Потому что на меня смотрел… мой будущий муж. Только мы об этом ещё не знали – ни он, ни я.
– Приходите к нам ещё, – сказал мне Симон.
Он соскочил со стула, вышел из-за стола, и оказалось, что он – карлик. При этом его совершенно не смущал маленький рост, это был весёлый и уверенный в себе человек. И когда мы шли к метро – Симон, мой новый знакомый Виктор, Жан-Кристоф и я, – то Симон без конца смешил нас, рассказывал какие-то байки и читал смешные стихи, оказалось – его собственные. Он меня совершенно очаровал.
* * *
Дома меня ждало письмо из Литературного института: я прошла творческий конкурс и допущена до экзаменов!
* * *
…На следующий день Виктор позвонил мне на работу. В обеденный перерыв мы встретились в скверике у памятника Лермонтову – напротив Красных ворот.
– Кстати, я вчера был на этом лито тоже первый раз, – сказал он. – Приятель позвал.
– А я так и вовсе случайно…
Не помню, когда он рассказал мне о своём ученике, которого он готовил по математике. Ученик называл его не Виктором Гавриловичем, как надлежало бы называть ученику своего учителя, – а просто Гавром. Мне это очень понравилось.
– Тебе идёт это имя – Гавр. Я тоже тебя буду так называть. Иногда.
…И мы пошли на Сретенский бульвар – на Крышу…
…С этого дня она стала Нашей Крышей…
…И пребудет нашей во веки…
* * *
И было много жарких, палящих дней… июнь, начало июля… все они слились в памяти в один нескончаемый день… жаркий, очень жаркий… и уже потянуло дымом, и уже запахло гарью… потому что от жары начали гореть торфяники на севере от Москвы…
…А прямо под нашим любимым домом на Сретенском бульваре, под Нашей Крышей с каким-то тупым ожесточением ломали в те дни библиотеку им. Тургенева – «Тургеневку», милый, старый особняк… Приехала железная «баба» и стала крушить… Тургеневку было жалко, как человека. Как старого, доброго, мудрого человека, от которого решили почему-то избавиться… кому-то она помешала… Видимо, метростроевцам она помешала – они строили в этом месте станцию «Тургеневская». Безмозглая «баба» спешно крушила – и кирпичная пыль поднималась высоко в воздух…
…Палящие и пылящие дни…
…Не помню, когда он сказал мне о дочке… и о том, что осенью у него должен родиться сын… Да, вот так вот… мы опоздали встретиться на целую жизнь!…
Кстати. Забыла сказать, что часы на башне показывали абсолютно разное время! И вообще, они не ходили. Их, видимо, давно никто не заводил. Мы с Гавром пытались завести их. Часовые механизмы были с рычагами. Таким образом, нажимая на рычаг внутри башни, можно было двигать стрелки на циферблатах. Но все часы вели себя совершенно по-разному. И об этом нужно сказать особо.
Те часы, что смотрели на бульвар, – были очень, необычайно податливы. Рычаг вращался легко, без усилий, и стрелки на циферблате двигались бойко и весело. Мы их прозвали часами Прошлого Времени. Они как будто трещали по-сорочьи: «Хотите спутешествовать в Прошлое? Пожалуйста! В какой год пожелаете?… Нет проблем!»
Те часы, что смотрели на площадь, – были уже не столь отзывчивы, рычаг вращался с трудом, и стрелки на циферблате передвигались медленно, едва-едва… Мы их назвали часами Настоящего Времени. Наше настоящее было и в самом деле тягучим, минуты плавились, текли, как янтарная смола на солнце, удлинялись до часов… они вмещали молчание и стихи, много стихов, моих и его… они вмещали слова, горькие и счастливые, и жаркие закаты в узком окошке… всё это не кончающееся лето… самое длинное лето за всю нашу жизнь…
А стрелки на третьих часах нам сдвинуть так и не удалось. Как мы ни старались. Мы пытались изо всех сил налечь на рычаг часового механизма в четыре руки, но – тщетно! Эти часы были молчаливы и безответны. И мы их назвали часами Будущего Времени. Будущее было скрыто от нас. Оно не хотело приоткрыть нам ни щёлки…
В этой башне нас окружало наше прошлое, наше настоящее и наше будущее. И время внутри этой башни текло по-особому… Пробыв в башне полчаса, можно было за это время прожить годы…
…А на нашей крыше целую неделю пахло масляной краской – как в мастерской художника. Прощай, красная крыша! Пришли рабочие с вёдрами и длинными, как швабры, кистями, и за несколько дней перекрасили нашу крышу в зелёный цвет, и она стала теперь похожа на летнюю лужайку… над которой кружились беленькие бабочки-однодневки…
