- Каверли! - Внезапно проснувшись, Гонора подняла голову с подушки.
- Да?
- Каверли, я только что видела райские врата!
- На что они были похожи, Гонора, на что они были похожи?
- О, не могу сказать, разве их опишешь, они были так прекрасны, но я видела их, Каверли, да-да, я видела их. - Светясь от счастья, она села и вытерла слезы. - О, они были так прекрасны! Там были врата и сонмы ангелов с пестрыми крыльями, и я видела их. Ну не чудесно ли?
- Конечно, Гонора.
- Теперь дай мне немного виски.
С легким сердцем он прошел через темные комнаты, счастливый, словно ему тоже привиделись райские врата. Он смешивал виски с содовой, утешая себя мыслью, что в конце концов Гонора никогда не умрет. Она перестанет дышать, и ее похоронят на семейном участке, но яркость ее образа не померкнет в его памяти, и она будет всегда среди них в решающие минуты. Давно превратившаяся в прах, она будет непринужденно навещать его в сновидениях. Она будет наказывать дурные поступки его и брата сознанием греховности, будет вознаграждать их добрые дела чувством легкости на душе, выносить суждения об их друзьях и возлюбленных даже тогда, когда памятник на ее могиле порастет мхом, а гроб перекосится и растрескается от зимних морозов. Добро и зло в этой старой женщине были непреходящи. Каверли вернулся по темным комнатам в гостиную, подал Гоноре выпивку и подбросил полено в камин. Старуха больше ничего не сказала, но он дважды наполнил ее стакан.
В половине седьмого Каверли позвонил по телефону доктору Гринафу. Доктор ужинал, но примерно через час пришел и констатировал смерть Гоноры от голода.
Итак, им не довелось собраться вместе в родном углу, который изменился до неузнаваемости, и Каверли был единственным членом семьи, который присутствовал на похоронах Гоноры. Он не смог отыскать Мозеса, а Бетси занималась подготовкой к переезду из Талифера. Мелиса исчезла, в последний раз мы видим ее в автобусе по дороге в Рим из какого-то пригорода.
Приближалось рождество, но пока это было не очень заметно. То ли сам Эмиль, то ли его парикмахер соорудил локон, который свисал на лоб, придавая юноше лукавый, мальчишеский и глуповатый вид. Он как будто слегка выпил и, конечно, был голоден. Мелиса выкрасила волосы в рыжий цвет. Одним из последствий связи с человеком моложе ее - а они живут вместе - было то, что она стала вести себя как девочка. Она приобрела привычку пожимать плечами и склонять голову то туда, то сюда. Она не из тех эмигрантов, что стыдятся говорить по-английски. Ее мелодичный, приятный голос разносится по всему автобусу.
- Я знаю, что ты голоден, дорогой, - говорит она. - Знаю, но, право же, я не виновата. Как я поняла, они пригласили нас на ленч. Я отчетливо помню, она звала нас на ленч. Думаю, дело было так: после того как они пригласили нас на ленч, Парлапьяно позвали на ленч их, и они решили не считаться с нами и отделаться одной только выпивкой. Когда мы пришли, я заметила, что стол не накрыт. И сразу поняла: тут что-то неладно. Куда приятней было бы, если бы она позвонила и отменила приглашение. Это было бы достаточно грубо, но заставить нас проделать такой путь в надежде на ленч, а затем сказать, что они сами приглашены, - грубей этого я ничего не слышала. Остается только забыть об этом, забыть - забыть и все. Как только мы вернемся в Рим, я схожу в магазин и приготовлю тебе ленч...
Так она и делает. Она идет в Supra-Marketto Americano [американский универсам (итал.)] на виа делле-Сагитуриус. Здесь она с легким позвякиванием металла отцепляет от длиннющей вереницы одну тележку и начинает проталкиваться среди рядов американской снеди. Опечаленная, сбитая с толку ударами, нанесенными ей жизнью, она находит в этом какое-то утешение: вот путь, который она сама избрала. Ее лицо бледно. Прядь волос свисает на щеку. От слез, застилающих глаза, свет кажется ей тусклым, но в магазине полно людей, она не первая и не последняя женщина в его истории, женщина с мокрыми щеками, покупающая провизию. Она безучастно движется вместе с чуждой толпой, словно так предопределено до конца ее дней. Ни одна ива не растет на пути этого потока мужчин и женщин, и тем не менее Мелиса больше всего похожа на Офелию, плетущую свои гирлянды не из лютика, крапивы и цвета с красным хохолком [аллюзия к эпизоду смерти Офелии: "Над речкой ива свесила седую Листву в поток. Сюда она пришла Гирлянды плесть из лютика, крапивы, Купав и цвета с красным хохолком"... (У.Шекспир, "Гамлет", акт IV, сц. 7)], а из соли, перца, клинекса, мороженых шариков трески, пирожков с мясом молодого барашка, рубленых шницелей, хлеба, масла, приправ, американского комикса для сына и букетика красных гвоздик для себя. Она поет, как Офелия, обрывки старых песенок:
Курите "Уинстон" и ночью и днем
Хороший вкус вы найдете в нем.
И, когда ее фантастический венок кажется ей законченным, она платит по счету и уносит свои трофеи - скорбная фигура, не менее величественная, чем любая другая.
32
В канун рождества приехали Бетси и Бинкси, и Каверли поехал на станцию их встречать.
- Я так устала, - сказала Бетси, - я просто _смертельно_ устала.
- В поезде было очень плохо, милая? - спросил Каверли.
- Плохо, - ответила Бетси, - плохо. Не разговаривай со мной об этом, вот и все. Не понимаю, зачем мы вообще поехали в такую даль встречать рождество. Мы прекрасно могли бы поехать во Флориду. Я еще ни разу в жизни не была во Флориде.
- Я обещал Гоноре, что мы отпразднуем рождество здесь.
- Но ведь ты говорил мне, что она умерла, умерла и похоронена.
- Я обещал.
На миг Каверли растерялся перед такой непонятливостью, но чувствовал, что от гнева или отчаяния его кровь превращается во что-то сладкое, как сироп, и шипучее, как кока-кола. Ему представлялось немыслимым нарушить обещание, данное старой тетке, для него это было дело чести, и все же он ясно понимал, что для Бетси совершенно непостижимо, зачем он доставляет себе столько хлопот. Каверли шел рядом с женой, слегка сутулясь, как и положено тому, кто потерпел поражение в единоборстве полов, меж тем как Бетси шла выпрямившись еще более обычного, еще более непреклонно держа голову, словно подбирая те крохи самоуважения, которые он ронял. Каверли сделал все возможное, чтобы привести дом в порядок. Он затопил камины, украсил елку и положил под нее подарки для сына и жены.
- Я должна уложить Бинкси спать, - негодующе сказала Бетси. - Наверно, здесь и горячей воды для ванны нет, ведь так? Пойдем, Бинкси, пойдем наверх с мамой. Я просто смертельно устала.
После ужина Каверли ждал, что придут славильщики, но то ли в Сент-Ботолфсе перестали соблюдать этот добрый обычай, то ли на этот раз обошли Бот-стрит стороной. В половине одиннадцатого зазвонили колокола церкви Христа Спасителя, и он надел пальто и вышел на лужайку. Когда он приблизился к дверям церкви, колокольный звон умолк. Впереди Каверли шли три женщины, ни одну из них он не знал. Каждая шла словно сама по себе, и все три были уже пожилого возраста. На первой была шляпка цилиндрической формы, покрытая металлическими кружками, в которых, как световая реклама, отражался огонь уличных фонарей. Покупайте имбирное пиво? Тексадрол? Сверхпрочные автомобильные шины? Каверли глянул ей в лицо, но прочел на нем лишь замужество, роды, немногочисленные радости и страхи. На остальных двух женщинах были похожие шляпки. Женщины вошли в церковь, Каверли следом за ними; оказалось, только они четверо и пришли помолиться в сочельник.
Каверли прошел к передней скамье, с громким хрустом в коленных суставах-опустился на колени и, объятый застарелым запахом сырости, начал молиться. Мистер Эплгейт без облачения появился в церкви и зажег свечи. Мгновение спустя он вернулся в алтарь со святыми дарами.
- Боже всемогущий, - произнес он нараспев, - тебе отверсты все сердца, тебе ведомы все желания, от тебя не укроется ни одна тайна, очисти помыслы наших сердец, вдохни в них твой святой дух...
Рождественская обедня звучала в этом мрачном храме со всей торжественностью церковной службы елизаветинских времен. За главным молением последовали пространные и пышные заключительные фразы, и ответное бормотание казалось разукрашенным багрецом и золотом. Дальше будет, думал Каверли, агнец божий, слава и благословение, пока не прозвучит последнее "аминь", прикрыв, как дверью, эту словесную пышность. Вдруг Каверли почувствовал, что происходит что-то странное и неладное. Манера говорить у мистера Эплгейта была театральная, но еще заметней был в ней оттенок фамильярности - скучающее и высокомерное отношение к священным словам, за которое сожгли архиепископа Кранмера. Когда священник направился к алтарю, чтобы произнести молитву, Каверли увидел, как он пошатнулся и ухватился за шнур, чтобы не упасть. Что с ним? Болен? Ослаб? Женщина со сверкающими кружками на шляпе обернулась к Каверли и прошипела: "Он опять пьян". Так оно и было. Мистер Эплгейт произносил слова службы презрительно и дерзко, словно дурман у него в голове был своеобразной мудростью. Он, шатаясь, ходил вокруг алтаря, перепутал общее покаяние с утренней молитвой и повторял: "Христе боже, помилуй нас. Господу помолимся" - до тех пор, пока не стало ясно, что он окончательно завяз. В наставлениях, касающихся святого причастия, нет пункта, который позволяет принимающим причастие в подобном бедственном случае вмешаться, и им оставалось только терпеливо наблюдать, как мистер Эплгейт, путаясь в словах, движется к концу службы. Вдруг он широко раскинул руки, упал на колени и воскликнул:
