После доклада Даная подошла к Дятловой:
— Анна Кирилловна, простите меня! Я знаю, я поступила по-свински...
— Вы меня просто убили! Как же можно было, не предупредив, не посоветовавшись? А как я без вас буду кончать преобразователь?
— Анна Кирилловна, честное, благородное слово, я не могла поступить иначе, понимаете, не могла! Может быть, даже наверняка, мне будет плохо. Но такая уж я и есть. Лист Мёбиуса.
— Не понимаю. При чем тут лист Мёбиуса?
— Художественная аналогия. Но вы меня не слушайте. Это я так.
— И вообще последнее время вы от меня отошли.
— Так я же все время сидела на этом дисплее...
— Да, я понимаю. Дело в Нешатове.
— Вовсе нет! Нешатов был мое заблуждение.
— Кто-то еще появился?
— Не буду говорить. Не знаю. Анна Кирилловна, а помните нашу с вами американку?
— Не помню. Что такое американка?
— Не помните, так и не надо.
Нешатов, бреясь, порезался. Он залепил порез полоской пластыря и помедлил, разглядывая себя в зеркало. Ну и лицо! Сильно немолодое, несвежее, с морщинами у глаз, со скобочками от носа ко рту. И действительно, как говорила Даная, одна бровь выше другой... Целую вечность он себя не разглядывал.
Бегло постучавшись, вошла Ольга Филипповна.
— Давай белье-то. Стирка у меня замочена.
Нешатов поискал и нашел несколько рубашек, полотенец, маек (трусы и носки он стирал сам). Пыльная запущенность комнаты его поразила. Комната была, как он сам. И то и другое надо менять.
— Куда собрался-то, Юрь Иваныч?
— А почему вы думаете, что собрался?
— Галстук повязал. Днями-то расхристанный ходишь.
Нешатов подумал и снял галстук.
— Не торопись, торопыга, — сказала Ольга Филипповна. — Слова молвить нельзя, уже фордыбачишься. И чего я в тебе нашла? А ведь прирос к сердцу, будто кровь родная. Сын приедет, загодя душа болит: как я без тебя буду? Вот дура-то старая. Был бы мужик мужиком, а то гвоздя не вобьешь. Толку от тебя, как от собачки маленькой.
— А что, сын собирается приехать? — с легким беспокойством спросил Нешатов.
— Обещался к январю. Все жалела тебе сказать, а теперь к слову пришлось.
— Совсем или временно?
— А кто его знает? С женою.
«Новое осложнение, — подумал Нешатов, — искать комнату. Комнату найду, Ольги Филипповны не найду».
— Если не полажу я со снохой, — сказала она, — ты меня не бросай. Где ты, там и я. Новую жизнь начнешь, и меня где-нибудь сбоку. Деньги-то у меня есть, скопила. Еще и тебя поддержу.
— Спасибо, Ольга Филипповна.
Зазвонил телефон. Нешатов к нему ринулся.
— Ишь ты, на рысях. Недаром галстук вывязывал, — заметила полувслух Ольга Филипповна.
— Юра, это ты? — спросил отдаленный, странный голос. Даная, что ли? — Это я, Марианна.
— Что тебе нужно? Говори скорее, я тороплюсь.
— Юра, Павел попал в тюрьму. Приезжай скорее, а то я с собой покончу.
— Что за безумие? — крикнул Нешатов, но поздно: короткие гудки, трубка повешена.
Набрал номер — никто не подходит.
— Что случилось-то? — спросила Ольга Филипповна. — Серый стал, как портянка.
— Звонила Марианна. Сын Павел попал в тюрьму.
— Ах ты, господи-батюшки! Напасть какая! Поезжай к ней, к мученице. Мало она от тебя натерпелась, еще от сына. Кривое горе.
— Я поеду. Только позвоню.
Он набрал номер. Тоненький, нездешний голос произнес: «Хеллоу?» — с английским акцентом.
— Это кто? — спросил Нешатов.
— Соня.
— Мама дома?
— А кто ее спрашивает?
— Сослуживец, Юрий Иванович Нешатов.
— Сейчас запишу. Юрий... Иванович... «Не» или «Ни»?
— «Не». Не-ша-тов. Мама давно ушла?
— Девять минут. Нет, уже девять с половиной. Велела мне принимать телефонограммы.
— Слушай, Соня. Прими такую: «Юрий Иванович просил передать, что задерживается по не зависящим от него причинам».
Послышалось напряженное дыхание. Соня писала старательно. Нешатов изнемогал.
— Перед «не зависящим» запятую надо?
— Не надо. Прости, Соня. Кончаю разговор, вешаю трубку.
— С ребенком, что ли, задумал взять? — спросила Ольга Филипповна. — Ой, берегись!
— Никого я не задумал взять. До свидания, Ольга Филипповна, я тороплюсь.
— Беги, беги. Это же страх подумать! Авось горе тебя в разум введет.
Подходя к своему бывшему дому, с сердцем где-то в горле, Нешатов ожидал увидеть толпу любопытных, тело Марианны на асфальте, машину «скорой помощи»... Но во дворе все было спокойно. Капал редкий дождик, прыгали воробьи, играли дети.
Поднявшись наверх, он позвонил. Никто не шел. Наконец голос — хриплый, тусклый:
— Кто здесь?
— Это я, Юрий.
Дверь отворилась. Марианна стояла за ней — бледная, старая, с чернильным пятном на щеке.
— А я уже думала, что ты не приедешь.
— Как же я мог не приехать?
— Я в свое время могла, и ты мог.
— Почему у тебя щека в чернилах?
— Писала записку.
— Предсмертную, что ли?
— Ага.
— Дура.
— Теперь ее можно ликвидировать.
Она разорвала на четыре части тетрадный листок и бросила в корзину.
— Ну, кому ты этим хотела помочь? Ему? Мне?
— Просто больше не могла жить.
— Идиотизм. Ну, давай, опоминайся, расскажи мне все по порядку. Только сначала вымой лицо.
Она послушно пошла в ванную. Комната была чем-то не похожа на прежнюю. Да, не было книг. Из-под тахты глядели кеды огромной величины, какие-то кедовые гиганты, синие с красной подошвой. «Неужели Пашины?» — подумал он с неприятным испугом. Прошлый раз, когда мальчик был у него, он не поглядел на его ноги...
Вошла Марианна, уже в порядке: вымылась, причесалась, даже как-то смыла поразившую его старость. Она стала рассказывать почти спокойно, подергивая и оправляя платок на плечах:
— Паша уже давно связан с какой-то темной компанией. Парни, знаешь, такие долговязые, распахнутые до пупа, рубаха узлом завязана. Девчонки раскрашенные, курят, ругаются. Мат у них считается особым шиком, выпендриваются друг перед другом. Пыталась войти с ними в контакт — куда там! Нам, педагогам, это труднее всего. У них на нас аллергия. В лучшем случае выслушают улыбаясь, а то поворачиваются спинами, свистят, уходят. Ты себе не представляешь — это страшно! Какая-то неподконтрольная сила. Прут — и все.
— Учатся, работают?
— Кто как. Кто числится в школе рабочей молодежи, кто в ПТУ, а кто и нигде. Вышла у них потасовка, из-за дисков каких-то, что ли. Пашу помяли, два ребра сломаны, отлеживался дома, тут-то я от него все и узнала. То есть не все, многое он утаил, как я теперь понимаю. Метался, мучился, чего-то боялся, брал с меня слово, что не выдам. В школу давно уже ходить перестал. Меня вызывали: «Где ваш сын?» — «Не знаю. Говорил, что в школе». Стыдно до смерти, сама педагог, а что я могла с ним сделать? Придет голодный, немой, слова от него не дождешься. Ест и свистит. «Паша, не свисти!» — «Хочу и буду». Попал на учет в детскую комнату милиции. Этакие верзилы — «дети»! Им самим смешно. Формально дети, ведает ими толстая бабеха в погонах, а надо бы мужика крепкого, чтобы боялись. Меня туда вызывали: «Где отец?» — «Нет отца». — «Тогда сами примите меры к своему сыну, ему одна дорога — в колонию». Я не верила, думала, обойдется...
Марианна начала крупно дрожать.
— Успокойся, пожалуйста, — сказал Нешатов.
— Можно я возьму тебя за руку?
— Бери.
Влажноватые, костистые пальцы вцепились ему в руку. Было неприятно, но он терпел. Горе схватило его за руку, нельзя было стряхивать горе... Да еще такое, в котором сам виноват...
— Слова до него не доходят. Я не знала, как подступиться.
— Я понимаю, — сказал Нешатов. — Он ко мне приходил один раз за деньгами.
— Ты ему дал?
— Очень немного. Двадцать рублей. И те он в конце концов не взял.
— Бедный мальчик! Ты понимаешь, я не верю, не верю, что он виноват.
— А что там произошло?
— Ограбление квартиры. Вещей унесено что-то на тридцать тысяч. Магнитофон, проигрыватели, книги... Кое-что нашли у нас. Паша не отпирался... Его увели. Видел бы ты, как он уходил! «Не отчаивайся, мама». Взрослые слова, а глаза, как у ребенка — те самые, желтые... Не верю, не верю! Он на себя возьмет вину из благородства. Это все у него наносное: грубость, цинизм. А в глубине души он благороден. Я перед ним виновата...
— Я больше тебя виноват. Тот раз он приходил, хотел поговорить по душам, а я его не задержал, мне было некогда. А потом я про него просто забыл. Разные происшествия на работе... Да, забыл о своем сыне. Никогда себе не прощу...
— Чаю хочешь? — спросила Марианна.
— Пожалуй, давай.
Она ушла на кухню. Нешатов сидел, подперев руками голову, в которой гудели мысли. Тот самый телефон, сдвоенный, из-за которого все произошло... Кому-то надо позвонить, с кем-то посоветоваться. Гана нет, советоваться не с кем. Тут он вспомнил, что есть Фабрицкий, набрал номер.
— Слушаю, — сказал светлый, бодрый голос.
— Александр Маркович, извините, это говорит Нешатов.
