Одно маленькое торжество было у Стеллы в ее жизни, одна маленькая милая несправедливость совершилась ради нее, и, признаться, я невольно благодарю за это судьбу и настоятеля. Ей в жертву была принесена та, другая, молодая женщина, – та самая, которая жила через пять домов от доктора Свифта на Бэри-стрит, и льстила ему, и обхаживала его, совершенно потеряв голову, Ванесса была брошена.
Свифт не сохранил писем Стеллы, написанных в ответ на его письма к ней[36]. Он хранил письма Болинброка, Попа, Харли, Питерборо; но Стелла, как сказано в «Биографиях», бережно хранила его письма. Ну конечно, так вот и бывает в жизни; из-за этого мы не знаем, каков был ее стиль и что представляли собой те письмеца, которые доктор Свифт прятал по ночам, а наутро призывал явиться из-под подушки. Но в письме четвертом этого знаменитого собрания он описывает квартиру на Бэри-стрит, где он снимал за восемь шиллингов в неделю столовую и спальню на втором этаже; а в письме шестом он сообщает, что «посетил одну даму, только что приехавшую в город», чье имя, однако, не названо; в письме восьмом он спрашивает у Стеллы: «Что ты имеешь в виду, когда пишешь об «этих людях, живущих поблизости, с которыми я иногда обедаю»? Какого дьявола! Ты не хуже меня знаешь, с кем я обедал каждый божий день с тех пор, как мы с тобой расстались». Ну, конечно же, она знает. Конечно же, Свифт понятия не имеет, о чем это она пишет. Но из дальнейших писем выясняется, что доктор был на «деловом» обеде у миссис Ваномри; что он был «у соседки»; что ему нездоровилось и он намерен всю будущую неделю обедать у соседки! Стелла была совершенно права в своих подозрениях. Она с самого первого намека поняла, что должно произойти, буквально чутьем угадала Ванессу[37]. Соперница у ног настоятеля. Ученица и учитель вместе читают, вместе пьют чай, вместе молятся, вместе занимаются латынью и спрягают «amo, amas, amavi»[38]. Нет больше «краткого языка» для бедняжки Стеллы. Разве по правилам грамматики и порядку спряжения amavi не следует за amo и amas?
Вы можете проследить любовь Кадена и Ванессы[39] в стихотворении Кадена на эту тему и в страстных укоризненных стихах самой Ванессы, а также в ее письмах к нему; она обожает его, обращается к нему с мольбой, готова его боготворить и молит небо лишь о том, чтобы оно позволило ей лежать у его ног[40]. И когда эти божественные ноги несут доктора Свифта домой из церкви, они частенько приводят его в гостиную Ванессы. Ему нравится быть предметом обожания и восхищения. Он находит, что у мисс Ваномри превосходный вкус и благородная душа, у нее есть красота и ум, да и состояние тоже. Он видится с ней каждый день; он ни слова не пишет обо всем этом Стелле, пока пылкая Ванесса не начинает любить его слишком сильно, и тогда доктор пугается пыла молодой женщины и смущается ее горячностью. Он не хотел жениться ни на той, ни на другой, – по-моему, дело обстояло именно так; но если бы он не женился на Стелле, Ванесса завладела бы им против его воли. Когда он вернулся в Ирландию, его Ариадна, не желая оставаться на своем острове, пустилась в погоню за бежавшим настоятелем. Напрасно он протестовал, клялся, успокаивал и пытался ее запугать; наконец она узнала, что настоятель женился на Стелле, и это ее убило – она умерла от неразделенной страсти[41].
Когда она умерла и Стелла узнала, что Свифт посвятил ей чудесные строки, она сказала: «Это меня ничуть не удивляет, ведь всем известно, что настоятель умеет чудесно описывать даже палку от метлы». Вот женщина женщина до мозга костей! Видели вы когда-нибудь, чтобы одна из них простила другую?
В примечании к биографии Свифта Скотт пишет, что друг Свифта, доктор Тьюк из Дублина, хранил локон Стеллы, завернутый Свифтом в бумажку, на которой рукой самого настоятеля было написано: «Женские волосы, и ничего больше». Вот пример, пишет Скотт, стремления настоятеля скрыть свои чувства под маской циничного равнодушия.
Обратите внимание, сколь различны мнения критиков! Свидетельствуют ли эти слова о равнодушии или о стремлении скрыть свои чувства? Слышали ли вы или читали когда-нибудь более трогательные слова? Женские волосы, и ничего больше; любовь, верность, чистота, невинность, красота, и ничего больше; самое нежное сердце на свете, истерзанное и раненое, – ныне уж недоступное горечи разбитых надежд, оскорбленной любви и безжалостной разлуки: остался этот локон, и ничего больше; да еще воспоминания и раскаянье для терзаемого совестью одинокого бедняги, содрогающегося над могилой своей жертвы.
Но он, которого так много любили, сам тоже должен был изведать любовь. Сокровища не только ума и мудрости, но и нежности наверняка прятал этот человек в тайниках своего мрачного сердца и порой, под влиянием порыва, показывал тем немногим, кого он туда допускал. Но бывать там вовсе не доставляло удовольствия. Люди не оставались там долго и страдали оттого, что побывали там[42]. Рано или поздно он уходил от всякой привязанности. Стелла и Ванесса обе умерли подле него и в то же время вдали от него. У него не хватило мужества смотреть, как они умирают. Он порвал со своим самым близким другом Шериданом; он тайком скрылся от своего самого пылкого поклонника Попа. Его смех дребезжит в наших ушах через сто сорок лет. Он всегда был одинок – одиноко скрежетал зубами во тьме, за исключением того времени, когда нежная улыбка Стеллы озаряла его. Когда она исчезла, его окружило безмолвие и непроглядная ночь. Это был величайший гений, и ужасны были его падение и гибель. Он представляется мне столь великим, что его падение подобно для меня падению целой империи. Нам предстоит говорить здесь о других великих именах – но, думается мне, среди них нет ни одного столь великого и столь мрачного.
Лекция вторая
Конгрив и Аддисон
Много лет назад, до принятия билля о реформе, был в Кембридже клуб под названием «Юнион», где велись дебаты и, помнится, среди студентов последнего курса, которые регулярно посещали эту прославленную школу ораторского искусства, ходило предание, что видные лидеры оппозиции и правящей партии пристально следят за этим университетским клубом, и если человек отличился там, у него появляются некоторые надежды выдвинуться в парламент по рекомендации какого-нибудь знаменитого аристократа. Так входили в силу Джон из колледжа св. Иоанна или Томсон на колледжа Святой Троицы и, надев мантию, отстаивали трон или бросали вызов священникам и королям с величественностью Питта или пылом Мирабо, воображая, что некий представитель знаменитого аристократа следит за дебатами с задней скамьи, где он восседает, держа наготове наследственное место в парламенте. И в самом деле, рассказывают, что несколько юных студентов Кембриджа, выступавшие с речами в «Юнионе», были взяты оттуда и отправлены в Корнуол или Олд Сарум, а потом попали в парламент. И многие юноши рысцой покинули университетские аудитории, не закончив курса, дабы повиснуть в облаке пыли, уцепившись за стремительную парламентскую колесницу.
Я часто раздумывал о том, где были сыновья пэров и членов парламента во времена Анны и Георга. Состояли ли они все на военной службе, или охотились вдали от Лондона, или же дрались со сторожем. Как могло случиться, что эти юноши из университета получили такое множество мест? Стоило кому-либо в Крайстчерче или в колледже Святой Троицы аккуратно написать тетрадку стихов, где он оплакивал смерть какого-нибудь великого человека, поносил короля Франции, льстил голландцам, или принцу Евгению, либо наоборот; и правящая партия немедленно проявляла заботу о молодом поэте; барду предоставлялось место в парламентской комиссии, или в почтовом ведомстве, или должность секретаря посольства, или чиновника в казначействе. У Басби была палка, приносившая удивительные плоды. А что получают литераторы в наше время? Подумайте, не только Свифт, король, достойный править в любую эпоху любой страной, – но и Аддисон, Стиль, Прайор, Тикелл, Конгрив, Джон Гэй, Джон Деннис и многие другие состояли на королевской службе и недурно пристроились к государственному пирогу[43]. Юмористы, о которых пойдет речь в этой лекции и в двух следующих, все (кроме одного) сблизились с королевской казной и рано или поздно для них наступал счастливый день платежа.
Все они начинали, как полагается, в школе или в колледже, сочиняя восхваления общественным деятелям, именуемые одами на события общественной жизни, битвы, осады, браки в придворных кругах и смерти, в которых изводили олимпийских богов и трагическую музу заклинаниями, по моде того времени, господствовавшей во Франции и Англии. «На помощь, Бахус, Аполлон и Марс!» восклицал Аддисон или Конгрив, воспевая Вильгельма или Мальборо. «Accourez, chastes nymphes de Permesse, – говорит Буало, прославляя Великого Монарха. Des sons que ma lyre enfante ces arbres sont rejouis; marquez en bien la cadence; et vous, vents, faitessileace! levais chanter de Louis!»[44] Ученические сочинения и упражнения – вот единственное, что уцелело от этой школьной моды. Олимпийцев больше не беспокоят на их вершине. Какому выдающемуся человеку, какому поставщику поэзии в провинциальную газетку придет теперь в голову написать поздравительную оду по случаю рождения наследника у какого-нибудь герцога или женитьбы аристократа? В прошлом веке юноши из университетов поголовно упражнялись в этих наивных сочинениях; и некоторые прославились, обрели покровителей и доходные места еще при жизни, а многие ничего не получили за старания своей музы, как они изволили выражаться.
