- Где ты собираешься жить? - спросила она.
Он еще ни словом не обмолвился, что намерен уехать. Он неопределенно пробормотал, что хотел бы кое-что написать... Говорил ли ей дядя Рене, что нашлись покупатели на три его картины? Она предполагала, что это должно быть сюрпризом для сына, и поэтому скрывала от него, что знает. И оба поняли, что дядя Рене хотел доставить радость им обоим - он тоже оставался ребенком...
- А четвертая картина?
- Ты не видела ее? Это портрет.
- Чей?
Как бывало прежде, как бывало всегда в этой гостиной. Они сидели вдвоем, пытаясь угадать то, что оба знали.
- Почему он это сделал? - спросил сын.
И она ответила, как прежде:
- Не знаю.
Ответила по привычке без раздумий, потому что есть мысли, которые нельзя передумывать слишком часто - больше чем миллион раз. Потом эту мысль уже не продумываешь, она просто кружит по какой-то вялой окружности без центра, не сознавая, что это замкнутый круг.
Она погладила сына по шраму на лбу, который все еще был слегка заметен.
- Он не мог жить без тайн, - сказала она.
Так определенно она еще никогда не говорила. Она тут же встала, взяла сигарету, хотя курила редко, - сигарета нужна была ей для самозащиты. Он подумал: "Быть может, отец не мог жить и с тайнами тоже, и в этом состояло его несчастье".
- Может, он не мог жить и с ними тоже, - сказала она. - Без тайн он начинал скучать, а с тайнами...
В гостиной стало тихо-тихо. В темноте светилась вдали только сигнальная мачта.
- А с тайнами?
- Как видно, ему было не под силу выдержать их.
Она смотрела на шрам на лбу сына. Она ни разу ни о чем не спросила его.
- По-твоему, он был слабый человек? - снова заговорил он. Ему хотелось сказать это равнодушным тоном.
- Да, слабый. А может, и сильный. Не знаю. Вообще-то сильный.
- Мама, он подбрасывал меня на руках вверх?
- Подбрасывал вверх? Что ты имеешь в виду?
Они помолчали, но каждый чувствовал волнение другого.
- Мама, вспомни, он подбрасывал меня вверх - однажды, где-то...
Она недоверчиво улыбнулась.
- Тебе же было всего три года...
- Три с половиной.
Она кинула на него удивленный взгляд.
- Но что ты хочешь сказать? Какое это имеет значение?
- Где-то над пропастью... Нет, нет, я этого не помню, но помню, что вспоминал это. И он выпустил меня.
- Выпустил?
- Выпустил и снова поймал. И так несколько раз.
- Ты хочешь сказать, что ты упал? - Теперь она глядела на него с испугом.
- Да, упал! Нет, не тогда! Он снова подхватил меня. Но позднее...
Судорожно плеснув себе из графина, она пролила несколько капель на стол.
- Позднее - в каком смысле? Впрочем, я бы не хотела говорить на эту тему...
Но он уже не мог удержаться.
- Там еще были лошади!
- Лошади были всюду. Всегда лошади. За границей...
- Нет, мама, здесь!
Она встала, прошлась по комнате и сказала, на сей раз решительно:
- Он тебя не выпустил. - Она словно бы оборонялась. - Я не хочу говорить об этом, слышишь. Но вообще, он выпустил нас всех, всё.
Круг замкнулся. Она казалась усталой, нервной. А он хотел порадовать ее. Но почему всегда обрывают все его попытки навести мост над провалом, над которым он повис, брошенный кем-то на произвол судьбы?..
- Ты нервничаешь, - сказала она. - Это все из-за выставки.
Ей было легче от этой лжи, - что ж, он снова ей подыграет.
- Он ведь и не довел до конца... - сказала она как бы в оправдание.
На сей раз сказала твердо, чтобы извинить его, а может быть, себя. Чтобы прикрыть фиаско - она не хотела поверить, что оно могло оставить след на чьем-то будущем. Сын на мгновение восхитился этой способностью уклоняться. Рукой он нащупал в кармане письмо Мириам. Обе - такие разные. Но каждая на свой лад отталкивала его от себя.
Легко встав, он поцеловал ее на сон грядущий.
- Я тебе буду писать, - сказал он.
20
Но он не написал письма ни матери, ни Мириам. Он как одержимый писал другое - то, что в тайниках души называл своими воспоминаниями, хотя это были не его воспоминания, а воспоминания, жившие в нем; писать их было совсем не то, что стряпать рассказики для Бёрге Виида из Харескоу, это тоже означало искать то, что он потерял тогда, когда некто выпустил его из рук в безвоздушное пространство.
Он снял комнату у бывшего метрдотеля Матиссена в его украшенном деревянной резьбой домике в Энебакке - получилось это случайно, сосватал их все тот же Роберт. В своем неистощимом доброжелательстве он по-прежнему держал все нити в руках. Сам Матиссен перебрался в кухню, где с раннего утра вполголоса читал Откровение святого Иоанна, а в остальное время заботился о своем новом подопечном. Для старика метрдотеля было в этом что-то символическое. Сам он после тридцатилетнего служения соблазну надеялся искупить греховную жизнь за два-три оставшихся года, которые ему сулил его врач. Каждый раз, когда его неуемный молодой друг покидал их совместное уединение, старик провидел в этом окончательную погибель молодого поколения, но в терпимости своей снабжал молодого скитальца громадным кульком со съестным, чтобы в течение нескольких первых суток спасти хотя бы его бренное тело. Однажды, когда отлучка Вилфреда затянулась, метрдотель даже заглянул в его объемистую рукопись, после чего долго покачивал головой, дивясь тому, как странно устроен мир. В подобных случаях он обычно садился в поезд и ехал в город - излить свою наболевшую душу доброжелательному Роберту, который в свое время принадлежал к числу беспутных шалопаев, доставивших Матиссену в храме греха немало горьких минут. Но Роберт, который все мог понять, только задумчиво кивал головой, как кивал почти на все, что ему говорили. Вилфред и ему толковал, что должен, мол, найти какое-то место. Оба они - и бывший метрдотель, и бывший биржевик - жили, как удалившиеся от мира мудрецы: один при своем Апокалипсисе, другой при своей тележке с сосисками, которыми, благодетельствуя усталых путников, он торговал по ночам на Хегдехаугсвей.
То, что Вилфред превратился в писателя и неутомимого скитальца, ничуть не удивляло Роберта. Он признавал за своими ближними право на талант, которым их одарил господь бог, он признавал за всеми права на все что угодно. За собой он признал право на Селину - верного хамелеона. В течение дня она с рассеянным усердием исполняла роль хозяйки дома. Чем она занималась по ночам, интересовало Роберта все меньше по мере того, как их супружество утрачивало аромат новизны. Сам Роберт был верная душа, но лишен постоянства как в супружеской жизни, так и во всем остальном. По сути дела, он был воплощением времени, которое норвежская столица пережила в ту пору, когда под траурную песнь с моря в ней били светлые источники. Теперь это был смиренный город, в котором после веселой пирушки для многих началось похмелье. С наступлением мира норвежцы почувствовали лишения, от которых их уберегла война. Валдемар Матиссен сравнивал мир с извивающейся змеей теперь наконец судороги дошли до хвоста, и он дергается в конвульсиях. Все явления и предметы Матиссен сравнивал с образами из животного мира, которыми населил его воображение Апокалипсис. Каясь в своем долгом служении чревоугодию, он перешел на овощное меню. Сидя при свете лампы за кухонным столом над Новым заветом, он время от времени откусывал кусочек длинного огурца, которым изредка почесывал себе спину. Зато заусенцы свои он оставил в покое и вообще отстал от дурной привычки вечно что-нибудь теребить руками. Матиссену было приятно, что у него поселился хорошо воспитанный Вилфред Саген: казалось, он подобрал на дороге птенца, которого старался отогреть на своей старческой груди, где еще с тех самых пор, как Матиссен плавал на корабле, сохранилась татуировка - сердце и девушка.
Но Матиссену были не по душе разговоры о дорогах, вечный разговор о дорогах, которые ищет молодой человек. Старика огорчали его скитания. Сам он нашел тропинку, которая вела к праведной цели. В глубине души и Матиссен, и глубокомысленный Роберт - оба считали, что поиски пути, на которые пустился их молодой друг, следует понимать символически.
Никогда в своей жизни Вилфред не бродил так много. Ему надо найти тропинку, и найти поскорее, если он хочет хоть что-то спасти. Он ехал поездом, катил на велосипеде и шел пешком, чаще всего - пешком. Он узнавал дороги, которые тянулись без конца, пересекаясь с другими дорогами, и он пускался по этим новым дорогам из боязни упустить хоть какую-то возможность. Он узнавал страну, но видел ее как сквозь дымку, все надеясь, что она рассеется, открыв его глазам ускользающий от него пейзаж. Он искал реальную дорогу, а вовсе не символическую - ту дорогу, которая однажды предстала ему в воспоминании на холмах Харескоу, когда что-то едва не рухнуло в нем.
Если бы тогда он и в самом деле убил ребенка - чужого, нечаянно подобранного ребенка, которого он в смятении чувств навязал себе на шею, не стало ли бы это убийство случайно состоявшимся завершением? Это было бы так гнусно, что мысль каждый раз бежала прочь от картины, возникавшей в его воображении... Но не стало ли бы оно завершением случайных импульсов, которые жестоко властвовали над знакомыми ему людьми, побуждая их совершать дикие поступки, на свою и чужую беду? Спас его случай, а может, не случай, а видение, проявление сознания, существующего вне его самого.
