Она изображала целомудрие - злосчастное и неумолимое целомудрие. Она изображала несчастную старую деву. Она презрительно взглянула туда, где на полу лежала сброшенная им одежда, отводя в то же время взгляд от его голого тела.
- Я хочу, Мозес, чтобы ты научился подбирать за собой свои вещи, сказала она монотонным голосом, который был ему совершенно незнаком. В нем звучала деланная ласковость одинокой и терпеливой женщины, вынужденной из-за ухудшения денежных обстоятельств заботиться о грязном мальчике. Сделав все возможное, чтобы волосы ее стали гладкими, она встала и мелкими шажками направилась к двери.
- Я иду вниз.
- Подожди минуту, дорогая.
- Думаю, если я сейчас сойду вниз, то смогу помочь. Ведь у бедной прислуги так много работы.
Ее улыбка была сплошным лицемерием. Она выплыла из комнаты.
Решимость Мозеса претерпеть до конца этот грубый маскарад поставила его в довольно глупое положение, и, когда он одевался, его прежде нахмуренное лицо сияло притворным весельем. К полуночи ей надоест играть эту роль, подумал он, а до тех пор с удовлетворением его желания придется подождать: но он не переставал его испытывать, это ощущение полноты и силы, ставшее еще более острым при электрическом свете. Спустившись в зал, он заметил, что бутылки, по неосторожности оставленные там, были присвоены Джустиной, и понял, что больше никогда их не увидит. Он выпил бокал плохого хереса и закусил арахисом. Мелиса стояла среди лимонных деревьев, обрывая сухие листья. Казалось, она вздыхала даже за этим занятием. Теперь она была бедной родственницей, невзрачной личностью, которая не призвана играть большую роль в жизни и философски удовлетворяется мелочами. Закончив приведение в порядок лимонных деревьев, она взяла со стола пепельницу и нарочитым жестом высыпала ее содержимое в камин. Когда прозвенел колокол, она подкатила кресло генерала к двери, предварительно нежно закутав его ноги пледом, а за столом едва притронулась к еде и разговаривала о больнице для собак и кошек.
До десяти они играли в бридж, затем Мелиса деликатно зевнула и сказала, что очень устала. Мозес извинился; его охватило уныние при виде того, как она семенит впереди него по залу. На лестнице он обнял ее за талию, которую ему пришлось ощупью отыскать в складках серого платья, и поцеловал в щеку. Она не попыталась высвободиться из его объятий. Наверху, в их комнате, он закрыл дверь, отгородившись от всего остального дома, и стал ждать, что она будет делать дальше. Она подошла к стулу, взяла печатное объявление местной фабрики химической чистки и принялась читать его. Мозес осторожно забрал бумажку и поцеловал Мелису.
- Все в порядке, - сказала она.
Он стал раздеваться, думая с ликованием, что через минуту она будет в его объятиях, но вопреки его ожиданиям она подошла к туалетному столу, вывалила из позолоченной коробочки множество шпилек, отделила пальцами прядь волос, свернула ее кольцом и, плотно прижав к голове, заколола шпилькой. Мозес надеялся, что она смастерит только несколько локонов, и посмотрел на часы, готовясь прождать десять-пятнадцать минут. Ему нравилось, когда волосы у Мелисы лежали свободно, и он с каким-то мрачным предчувствием наблюдал за тем, как она брала одну прядь за другой, сворачивала ее кольцом и прикалывала шпильками к голове. Впрочем, осуществлению его надежд задержка от этого не грозила, и желание в нем не ослабевало; пытаясь развлечься, он взял журнал и стал просматривать объявления, но в преддверии того царства любви, которое так скоро должно было открыться перед ним, иллюстрации казались ему бессмысленными. Когда все волосы над лбом Мелисы были прочно приколоты к голове, она принялась укладывать их с боков, и Мозес понял, что ему придется изрядно подождать. Он сел, спустил ноги на пол и закурил сигарету. Ощущение полноты и силы достигло апогея, и ему не помогли бы ни холодные ванны, ни длинные прогулки под дождем, ни юмористические карикатуры, ни стаканы молока. Мелиса стала закалывать волосы на затылке, и вдруг ощущение полноты незаметно перешло в ощущение боли, распространившееся от бедер куда-то в глубь живота. Он вынул изо рта сигарету, натянул пижамные брюки и вышел на балкон. Он услышал, как Мелиса закрыла дверь ванной комнаты. Затем со вздохом подлинного горя он услышал шум напускаемой в ванну воды.
Купание Мелисы никогда не продолжалось меньше трех четвертей часа. Часто Мозес весело дожидался ее, но сегодня его ощущения были мучительны. Он оставался на балконе, выискивая и называя по именам те звезды, которые знал, и курил. Через три четверти часа, услышав, как она вытащила пробку в ванне, он вернулся в комнату и растянулся на кровати, чувствуя, что страстное желание в нем достигло новых вершин чистоты и счастья. Из ванной комнаты он слышал звон бутылочек по стеклу, стук открываемых и закрываемых ящиков. Потом Мелиса отворила дверь ванной и вышла - не голая, а в длинной тяжелой ночной рубашке, деловито ковыряя в зубах зубочисткой.
- О Мелиса, - сказал он.
- Мне кажется, ты не любишь меня, - сказала она. Это был скучный, бесстрастный голос старой девы, и он напомнил Мозесу о чем-то скучном: дыме и пыли.
- Иногда я думаю, что ты вовсе не любишь меня, - продолжала она, - и, уж конечно, ты придаешь слишком большое значение сексу, о, слишком большое. Беда в том, что тебе не о чем думать. Я хочу сказать, что ты, в сущности, не интересуешься делами. Большинство мужчин очень интересуются своими делами. Джей Пи обычно бывал такой усталый, когда возвращался с работы, что с трудом съедал свой обед. Большинство мужчин слишком устают, чтобы каждое утро, каждый день и каждый вечер думать о любви. Они устают, и волнуются, и ведут нормальный образ жизни. Ты не любишь своей работы, а потому все время думаешь о сексе. По-моему, это не потому, что ты действительно развращен. А просто потому, что ты ничем не занят.
Мозесу слышался скрип мела. В его спальню проник дух классной комнаты, и его розы, казалось, завяли. В зеркале он видел прелестное лицо Мелисы, непроницаемое и своенравное, созданное для того, чтобы выражать страсть и нежность, и, думая о ее неисчерпаемых возможностях, он недоумевал, почему она ими не пользуется. Некоторым объяснением могло служить то, что с ним возникали трудности - взлеты и аварийные посадки чувственности, что иногда он выпускал газы и ковырял в зубах спичкой, что он не был ни блестящим, ни красивым мужчиной, но он этого не понимал. Он не понимал, размышляя о ее словах, какое право имела она называть плодом чистой праздности ту любовь, которая делала его ко всему восприимчивым, благодаря которой даже звуки дождя, проникающего сквозь течь в водосточном желобе, казались музыкой.
- Но я люблю тебя, - с надеждой сказал он.
- Некоторые мужчины приносят из конторы работу домой, - сказала она. Большинство мужчин приносят. Большинство тех мужчин, кого я знаю. Прислушиваясь к ее словам, он испытывал такое ощущение, словно ее голос становился суше и терял свои глубокие интонации, по мере того как ее чувства мельчали. - И большинству мужчин, занятых делами, - без всякого выражения продолжала она, - приходится много разъезжать. Они много времени проводят вдали от жен. У них есть другие отдушины, кроме секса. У большинства здоровых мужчин есть. Они играют в бадминтон.
- Я играю в бадминтон.
- Ты ни разу не играл в бадминтон с тех пор, как я с тобой познакомилась.
- Раньше я играл.
- Конечно, - сказала Мелиса, - если тебе совершенно необходимо заниматься со мной любовью, я буду это делать, но я думаю, тебе следует понять, что это не самое главное.
- Ты все сводишь только к постели, - уныло сказал Мозес.
- Ты такой противный и самовлюбленный, - сказала она, покачивая головой. - Мысли у тебя такие грубые и низменные. Ты только хочешь причинить мне боль.
- Я хотел любить тебя, - сказал он. - Я весь день думал об этом и радовался. Когда я нежно попросил тебя, ты пошла к туалетному столу и напихала себе в голову куски металла. Я был полон любви, - печально сказал он. - Теперь я полон злости, во мне все кипит.
- И вся твоя злость направлена, я полагаю, на меня? - спросила она. - Я уже говорила тебе, что не могу быть всем, чем тебе хочется. Я не могу быть одновременно женой, ребенком и матерью. Ты требуешь слишком многого.
- Я не хочу, чтобы ты была моей матерью и моим ребенком, - хрипло сказал Мозес. - У меня есть мать, и у меня будут дети. В них у меня не будет недостатка. Я хочу, чтобы ты была моей женой, а ты напихала себе в голову шпильки.
- Мне казалось, мы уже давно пришли к выводу, - сказала она, - что я не в состоянии дать тебе все, чего ты хочешь...
- У меня нет больше желания разговаривать, - сказал он.
Он снял пижаму, оделся и вышел из комнаты. Он пошел по подъездной аллее и свернул на дорогу, которая вела к деревне Скаддонвил. До деревни было четыре мили; дойдя до нее и увидев, что на улицах темно, он повернул обратно по тропинке, которая шла лесом, и тишина летней ночи успокоила наконец его волнение. В дальних домах собаки услышали его шаги и лаяли еще долго после того, как он прошел. Деревья слегка покачивались на ветру, а звезд было так много а они были такие ясные, что воображаемые линии, образующие Плеяды и Кассиопею в ее кресле, казались почти зримыми. Летней ночью от темной тропинки веяло несокрушимым здоровьем - в этом месте и в это время года нельзя было питать злых чувств. Вдали Мозес увидел мрачные башни "Светлого приюта"; пройдя аллею, он вернулся в дом и лег спать. Мелиса уже спала, и она все еще спала, когда он уходил утром.
