Борис Глебович в Литературной консультации:
– Великолепно! Что и требовалось доказать! Да вы, я вижу, совсем не рады?
– Мне как-то всё равно…
– Просто вы устали.
– Может быть…
– У вас впереди интереснейший период жизни!
– Мне кажется, всё самое интересное у меня уже позади…
– Не говорите так. Человек в двадцать два года не должен жить с таким настроением.
* * *
…Всё было как во сне…
Меня зачислили в творческий семинар к Евгению Долматовскому.
То-то он удивился!…
Вообще-то, он сам набирал ребят в свой семинар. А меня ему «довесили». Я как-то не вписывалась в другие семинары.
Он меня сразу невзлюбил.
Но мне было всё равно…
Всё было, как во сне…
* * *
Всё – как во сне… всё та же жара – что и наяву… и тот же запах гари… гари… Казалось, никаких других запахов в этой жизни уже не будет… Ни во сне, ни наяву…
Ходили с Гавром в кино. Смотрели «Ожерелье для моей любимой». Как во сне…
Последний фильм, в котором снялся Леонид Енгибаров. Фильм вышел на экраны через месяц после… Фильм странный, сюрреалистический, фильм-притча, как все фильмы Абуладзе. Фильм-путешествие, где герой по ходу фильма встречается с разными странными людьми. Здесь каждый персонаж – символ. Енгибаров – один из этих людей-символов. Он играет, по сути, самого себя. И для меня было горькой радостью вновь увидеть Моего Клоуна… Там всё было так сюрно в этом фильме: деревянная стремянка, прислоненная к водопаду, и он лезет по этой стремянке неизвестно куда, со словами: «Пойду в публичную библиотеку. Дочитать мне нужно «Дон-Кихота…» Как в странном сне…
И теперь я думала, что он не умер – а ушёл в публичную библиотеку, дочитывать «Дон-Кихота»… А эта библиотека – в каком-то другом измерении. Просто нужно прислонить стремянку к водопаду… Вот и всё.
…Всё, как во сне…
* * *
А потом была установочная сессия.
Володя Казарновский тоже поступил. На лекциях мы сидели с ним рядом.
…Всё было, как во сне…
Володя принёс как-то Владислава Ходасевича, запрещённого в то время поэта, почти слепую машинопись. Мы читали взахлёб… Две строчки больно процарапали моё сознание:
Счастлив, кто падает вниз головой…
Мир для него, хоть на миг, но – иной…
Это звучало, как вызов, но у меня не было сил его принять…
Гавр тоже иногда ходил с нами на лекции. И тогда сидели рядышком, втроём. Гавр даже вступил на одной лекции в полемику с Тахо-Годи, такой величественной женщиной. Гавр с кем угодно может вступить в полемику, он очень умный. Его призвание (как он сам говорит) – это философия. Он перечитал всех философов мира, о каждом из них он говорит как о близком товарище. Мне казалось, что Гавр очень взрослый. Хотя… он всего на четыре года старше меня, ему только осенью будет двадцать шесть. Но для меня в ту пору двадцать пять лет – страшная взрослость. Ещё бы! Его дочери скоро четыре года…
Между прочим, Володя тоже хотел быть философом и даже учился одно время на философском факультете в МГУ, но потом сбежал оттуда, потому что не хотел засорять мозги марксиско-ленинской псевдо-философией, а она там была на первом месте. Так сказать – первое и основное блюдо. Володя говорит, что очень быстро почувствовал, как из него делают «идеологический винтик» – и сбежал. Пошёл работать грузчиком в булочную. Потом санитаром в психбольницу, ещё куда-то… И писал свои удивительные рассказы. Гавр, слушая Володю, говорит: «Поэтому я и выбрал мехмат. Там мозги не засоряли, а прочищали. А философию можно изучать и самостоятельно». Но мне кажется, что Гавр всё-таки, прежде всего, поэт. Хотя и занимается социологией в Академии наук. Изучает условия жизни разных слоёв населения. Хотя чего их изучать? Изучай, не изучай, всё равно ничего не изменится до скончанья времён… Мне так кажется. Кстати, жена Гавра тоже этим занимается. Они вместе работают. И учились вместе. Интересно, хорошо ли быть постоянно вместе? И тут, и там… Гавр как-то сказал странную, непостижимую для меня фразу: «У нас с Татьяной общее только кухня и дети». – А работа? – ну, да. Ещё работа. Так сложилось». Наверное, это страшная глупость: так рано жениться, чтобы к 25 годам уже надоесть друг другу до такой степени, чтобы сказать эти грустные слова: «У нас общее только кухня и дети». Не хотела бы я, чтобы и обо мне когда-нибудь… кто-нибудь… вот так же… небрежно: «У нас общее только кухня и дети». Ужас!
Но что это значит «когда-нибудь» и «кто-нибудь»?… Ведь никогда и никого не будет… это уж точно…
* * *
Володя такой мягкий, всё понимающий. За стёклами очков внимательные глаза. Он старше меня на одиннадцать лет, у него тяжёлая жизнь и два ребёнка на нём: пятилетняя дочка Сашенька и жена Галка. Жену он тоже держит за ребёнка. Когда они поженились, ей было всего восемнадцать, и она была сиротой.
– Галка ужасная хозяйка, вообще никакая, готовить не умеет, неряха, но я ей всё прощаю за её тяжёлое детство. Её ведь никто ничему не учил. Самым элементарным вещам. Вообще, я на ней из жалости женился. Я и всех своих животных из жалости завожу, если вижу, что кому-то плохо, сразу хочется взять, пригреть. А пригрел, приручил – уже всё… Уже в ответе. Как сказал гениальный Экзюпери. Да и без Экзюпери тут всё понятно. Вот и Галку приручил – и всё, теперь в ответе за неё. Какой бы она ни была безалаберной… Но ты знаешь, она очень талантливый человек. Я думаю, это всё прощает.
– В чём же она талантлива?
– А она пишет здорово. За такой прозой – будущее. Правда жизни, какая она есть. Страшная. Принесу тебе почитать её повесть. Стоящая вещь. И всё там – правда. Это её собственное детство: жуткая коммуналка, мать-пьяница, потом – сиротство… Она мне столько раз рассказывала про это, а я говорил: напиши! напиши! Много лет уговаривал. А она: «Кому это надо? кому это надо?» Наконец, написала. Жалко, что ей баллов не хватило. Я вообще-то не собирался сюда поступать, так, с Галкой за компанию, чтобы ей не было страшно, чтобы её поддержать. Но она настырная. На следующий год, я думаю, обязательно поступит…
(Забегая наперёд, надо сказать, что так оно и случилось. Но я не знаю: написала ли Галка, кроме повести о своём страшном детстве, ещё что-нибудь? Было впечатление, что она вся выложилась на ней.)
Ещё у Володи дома куча зверей. Говорит:
– Люблю всякую живность. И уж если кого завожу, то тут же ищу ему пару. Не могу видеть, как существо мается от одиночества. Никто не должен быть один. Быть одному – плохо. Вот ты про монастырь что-то такое говорила, мне кажется, это не правильно.
– Каждому, Володя, – своё.
– Я понимаю…
* * *
…А после лекций мы с Гавром шли привычным маршрутом: по Тверскому, по Страстному, по Петровскому, по Сретенскому – на нашу Крышу… Где всегдашние голуби, закат в окошке, загадочные часы и огарок свечи под лестницей…
…И везде, повсюду нас преследовал запах гари…
…Всё было, как во сне…
БЛАГОДАРЕНИЕ ОСЕННЕМУ КРЫМУ
Глава седьмая
Грязный пустой вагон. Я в купе одна.
За окном – по чёрному – жёлтые мазки огней… В щербину окна вливается сырым, знобящим потоком сентябрьская ночь… Оглушительно, как молоты по наковальне, стучат колёса… Я сижу на жёсткой полке, привалившись спиной к твёрдокаменной стенке купе. Смотрю в окно. Спина онемела, но нет сил переменить положение. Вагон старый, допотопный, откуда только выкопали эту развалину? И дотащится ли она до означенного места?… Хотя мне решительно всё равно…
Куда я еду
куда я еду
куда я еду
как жутко и одиноко
в этом грязном пустом вагоне
с мутной лампой у потолка
всё колышется
колышется и расплывается
и расплывается
утрачивая чёткость очертаний
назначение и смысл
назначение и смысл
Куда я еду?…
Я и не заметила, как в моём мозгу, в такт грому колёс, стали складываться строки… Они складывались, как бессознательная молитва. Как будто и не я складывала эту молитву, а кто-то другой делал это за меня и вкладывал её в мою раскалывающуюся от тоски и железного лязга голову. И трудно сказать, о чём была эта молитва, скрытая за рваными, изнемогающими от усталости, строчками, и к кому она была обращена… И всё же – она держала меня на плаву – в этой чёрной холодной пучине, в этой пустоте. Билось, как пульс:
куда я еду
куда я еду
куда я еду
Под этот грохот колёс я проснулась.
