не хочу отсюда уезжать, – сказала Нэнси.
– Ах, Нэнси, мы тоже не хотим, чтобы ты уезжала. Мы были бы рады, если бы ты осталась! – воскликнула Корделия. – Но ты наверняка заметила, что мы очень бедны. Если бы ты осталась здесь, тебе бы не хватало многих вещей, к которым ты привыкла.
– Да, это похоже на пикник, – сказала я. – Поначалу весело, но рано или поздно приходится ехать домой.
– Это не пикник, – возразила Нэнси. – Я хочу, чтобы это продолжалось вечно.
– Живи с дядей, – предложила Мэри, – и приезжай к нам почаще, мы всегда будем рады тебя видеть.
– Особенно летом, – добавил появившийся из ниоткуда Ричард Куин. – Мы ездим в Кью, устраиваем там пикники и берем в лавках чай со льдом. Я буду водить тебя с собой и все показывать. У тебя полно всего, чего нет у моих глупых сестер.
– Не думаю, что я смогу вернуться, – сказала Нэнси.
– О, мы всегда будем дружить, – ответила я и, разумеется, оказалась права.
Нас позвала мама, и мы, уверенно кивая, разошлись, а Нэнси осталась стоять, неподвижная как камень. Мы с Мэри спустились вниз, чтобы разыскать в темном чулане под лестницей туфли Нэнси, и через некоторое время Мэри прервалась и сказала:
– Ты веришь, что дядя Мэт действительно не пригласит тетю Лили повидать Нэнси?
– Думаю, это правда, – ответила я. – Нэнси же не дурочка.
– Но ведь это жестоко. Нэнси любит тетю Лили. Иногда она ей грубит, но все равно любит.
– Знаю, – сказала я и сдавленно призналась: – Я ужасный человек, мне так жаль, что Нэнси уезжает, но в то же время я не раз думала, что без нее нам будет проще заниматься.
– Я тоже ужасный человек, я тоже об этом думала, – ответила Мэри, – но мы такие, какие мы есть, и ничего не можем с собой поделать.
Но мы все равно сидели среди ботинок и туфель и плакали, пока не услышали, что по лестнице над нашими головами, шаркая, спускается Нэнси.
– Ну хорошо хоть, что у папы с мамой было немного времени обработать этого гадкого старика, прежде чем он ее увидит, – всхлипнула Мэри, и мы продолжили наши поиски, черпая утешение в том, что сейчас кажется мне одним из самых странных парадоксов в жизни наших родителей. Они не могли вписаться в общество даже в самых простых повседневных ситуациях. Маме не удавалось одеться достаточно опрятно, чтобы не привлекать критических взглядов, она разговаривала с посторонними либо настолько простодушно, что ее принимали за дурочку, либо с такой проницательностью, что ее считали сумасшедшей. Она была не уступчивее Уильяма Блейка. Отец никак не мог отказаться от своей склонности к непунктуальности, мрачной и язвительной пренебрежительности и неплатежеспособности, как бы горячо ни умоляли его об этом почитатели (а место тех почитателей, кого он отталкивал от себя, всегда занимали новые). Однако если кто-то переступал порог их жизни – для этого следовало всего лишь достичь пика отчаяния, – то оба они, помогая этим несчастным, проявляли восхитительное коварство, устоять перед которым было почти невозможно. Они становились хитрыми, как летучие лисицы. Если мои родители вели разговор в интересах своих подопечных, то неизменно добивались существенного изменения ситуации в нужную им сторону, между тем как их собеседники не осознавали, что ими движет посторонняя сила.
В лице дяди Мэта они, как мы узнали много лет спустя, столкнулись с суровым испытанием. Им пришлось прямо сказать, что, когда спустится Нэнси, ему лучше перестать раз за разом повторять: «Видел Гарри всего месяц назад. Он был так же полон сил, как мы с вами. Он был абсолютно здоров. Ни разу в жизни не болел. Не пытайтесь убедить меня, будто они ничего не найдут. Видел его всего месяц назад…» Пришлось, так сказать, донести до него кое-какие факты из жизни Нэнси; заставить его осознать, что эта девочка – не только дочь его невестки, которая, предположительно, убила его брата, но и дочь его брата, который, предположительно, был убит; и поэтому с ней нужно обращаться ласково. Ума не приложу, как родителям это удалось, но, когда мы все собрались на крыльце, чтобы помахать Нэнси на прощание, дядя Мэт смотрел на нее определенно более благосклонно, чем мы смели надеяться. Помню, его глаза казались залитыми красным желе, словно у быка; но, вероятно, я запомнила их такими, потому что, когда мы спросили, не упоминал ли дядя Мэт, что собирается пригласить в Ноттингем тетю Лили, папа ответил:
– Нет. Это было бы так же глупо, как просить быка быть добрее к лошади. – Он направился в свой кабинет, но затем обернулся и добавил: – Человек – политическое животное. Но учитывая, что представляют из себя животные, во что может превратиться политика?
Дверь за ним закрылась у нас перед носом.
Тетя Лили вернулась ближе к вечеру и сразу же поспешила узнать, пришло ли ей письмо, не обратив внимания на мамино расстроенное лицо. Это было первое, о чем она спрашивала, когда спускалась по утрам и когда возвращалась домой даже после самой непродолжительной прогулки. Мы много раз говорили ей, в какие часы приносят почту, но она, по-видимому, сразу об этом забывала. В тот день ей пришло несколько писем, но, очевидно, того, которое она ждала, среди них не было. Она очень устала и в этот раз не могла смириться с тем, что письма нет. Лицо ее сморщилось, и стоило ей услышать, что Нэнси забрали, как она, не стесняясь, разрыдалась, и мы понимали, что она оплакивает сразу оба своих горя – отсутствие письма и потерянную девочку. Зато ее безмерно порадовало, что Нэнси оставила ей в подарок законченный чехол для ночной сорочки – свою «работу». Тетя Лили села, разложила чехол на подлокотнике кресла и выпила подряд несколько чашек чаю, время от времени прерываясь, чтобы сказать: «Как же приятно, она такая заботливая деточка», и: «Этот чехол – все, что у нее было, и она оставила его на память своей бедной старой тетушке», и снова: «Что ж, я всегда любила ее как родную дочь, и она отвечала мне тем же. От нас не ускользнула некая фальшь в ее словах, слащавость и позерство, что вызывали неловкость. Нас не один раз строго предостерегали от сентиментальности, и, хотя для нас это была в первую очередь манера, в которой не следует играть Баха, мы сразу ее узнали. Но мы не сомневались, что в этом случае фальшь просто была способом выразить правду. Мы уже свыклись с тем, что тетя Лили играла вульгарнейшую роль женщины с золотым сердцем, сама придумывала себе чудовищные реплики и произносила их как худшая из актрис, но при этом у нее действительно было золотое сердце. Не исключено, что причина такой наигранности, загрязнявшей ее истинную суть, скрывалась в ее происхождении, ведь не существовало других людей, настолько погруженных в чрезмерное любование собой и собственными эмоциями, как южные лондонцы, отказавшиеся от h [71] в конце девятнадцатого – начале двадцатого века. Комедианты из мюзик-холлов и авторы юмористических колонок не оставляли их в покое ни на минуту. Но мы раскусили ее притворство и знали, что она горюет по Нэнси так же сильно, как горевала бы наша сдержанная мама, если бы у нее забрали нас.
Тетя Лили поведала нам о своих дневных успехах. В «Джейс» с ней были очень любезны, сказали, что накидка из ондатры уже почти готова, но, учитывая обстоятельства (она подчеркнула, что они использовали именно это слово), они выставят ее на продажу и больше не станут возвращаться к этому вопросу; а в «Питере Робинсоне» к ней отнеслись с таким же пониманием насчет двух матине, наподобие тех, что были на миссис Филлипс, когда она появилась на вечеринке. Но оставалось еще два домашних платья (не знаю, чем они отличались от матине) в магазине на Бонд-стрит, где, к сожалению, не пожелали войти в ее положение, несмотря на то что Куинни оставила там маленькое состояние.
– Тогда я сказала им: что ж, если хотите, можете доделать заказ, но вы не получите ни пенни, и не говорите
