Вот он рассержен, разгневан, любезность его делается язвительной, начальственно-ледяной: «Прошу не отказать сообщить мне, по чьей вине произошла задержка и какие будут приняты меры…»
Но самое первое, самое сильное чувство, которым дышит каждая строка его писем, — это нетерпение.
Нетерпение, отчаянное желание успеть, уложиться в срок, построить машину к 1 марта 1924 года — ко дню, обозначенному условиями конкурса.
Ломоносов не устает повторять: техника — не скачки, не ипподром, всякий раз он подчеркивает свое пренебрежение к суете и азарту.
Гаккель нетерпения своего совершенно не стыдится. Наоборот, пытается увлечь, заразить им всех, кто занят постройкой тепловоза.
Ломоносов не желает выглядеть спортсменом в технике.
Гаккель просто не думает об этом.
Ломоносов успокаивает себя мыслью о том, что в эти трудные годы он сумел остаться реалистом, ради жизненной, работоспособной машины смог обуздать свою инженерную фантазию, заботился не о себе, а о будущем железнодорожного транспорта.
Гаккель ни в каком самоуспокоении не нуждается.
Два года назад на коллегии Наркомпути он настаивал и сейчас твердо уверен: пока республика строит тепловоз, тепловоз строит республику.
Он знает, как необходимо сегодня это строительство выбитому из колеи, занятому топорами да колунами Балтийскому судостроительному и механическому заводу.
Для того чтобы оставаться реалистом, Якову Модестовичу отнюдь не требуется обуздывать свою инженерную фантазию.
Его фантазию обуздывает, по рукам и ногам вяжет сама наша бедность, наша нищета, нехватка любых, мало-мальски подходящих материалов и механизмов.
«Компонуйте тепловоз из известных науке узлов и частей», — учит своих людей в Штутгарте Юрий Владимирович.
«Стройте тепловоз из того, что нам бог послал, да еще благодарите за это судьбу», — может сказать балтийцам в Петрограде Гаккель.
Инженерная фантазия ему нужна, напротив, чтобы небывалую в мире машину собрать из даров свалки, из случайных отбросов и остатков.
Яков Модестович никак не опасается выпустить шедевр, который новизной и совершенством отпугнет косные массы.
Куда там!
Он готов, согласен построить любой, самый смелый шедевр — было бы только кому строить да из чего.
Юрий Владимирович все эти сегодняшние русские беды два года назад отлично предвидел, на коллегии настаивал: «Не Россия, заграница».
Гаккель их тоже, конечно, предвидел.
Но нашел в себе силу, смелость, азарт сказать: «Не заграница, а Россия».
Однако если теперь его план провалится, петроградский тепловоз к конкурсу не поспеет, у Балтийского завода не хватит на это энергии, средств, людей, то не только Гаккель потерпит поражение — победит ненавистный скептицизм, проклятое неверие в собственные силы, еще больше укрепятся нынешние наши застоой и упадок…
Как этого избежать?
…21 июля 1923 года Яков Модестович пишет Коршунову: «Ввиду краткости срока, остающегося для постройки, мы просим Вас в самом спешном порядке приступить к изготовлению радиатора…» Слова «в самом спешном порядке» он подчеркнул дважды.
Коршунов 22 июля запрашивает «Бюро по постройке», заплатит ли оно 18 рублей золотом за каждый пуд кузова.
24 июля по телефону Яков Модестович отвечает Коршунову, что таких денег у бюро нет.
Коршунов сбавляет двадцать копеек, соглашается на 17 рублей 80 копеек за пуд. Чувствуя, должно быть, крайнюю неловкость всей этой торговли, как бы извиняясь и оправдываясь, Константин Николаевич пишет: «Тяжелое финансовое положение завода и отсутствие у него средств не позволяет нам обойтись без вашего аванса».
Гаккель 27 июля повторяет: нет, все равно слишком дорого.
4 августа Коршунов спрашивает: «А 17 рублей 50 копеек заплатите?»
Ассигнования, выделенные бюро для постройки тепловоза, иссякают, совсем кончаются. Яков Модестович обязан их тратить чрезвычайно скупо, всякий раз с оглядкой. Но он вдруг вспоминает о премии, которую авторы тепловоза получат, если машина займет на конкурсе одно из первых мест.
18 августа Гаккель обращается к Коршунову с неожиданным предложением: ускорьте работы, и мы обещаем заводу «некоторое участие в премии, в случае награждения таковой нашего тепловоза на всемирном конкурсе».
Мысль эта Якову Модестовичу чрезвычайно нравится, и назавтра, не успев, получить от Коршунова ответ на предыдущее письмо, он снова энергично повторяет свое предложение.
Коршунова оно тоже привлекает.
В случае успеха тепловоза на конкурсе завод сможет существенно поправить свое трудное материальное положение.
Константин Николаевич приглашает Якова Модестовича приехать на завод, чтобы лично обо всем договориться.
Переговоры продолжались три недели, и 23 сентября 1923 года Гаккель и Коршунов подписали официальное соглашение.
Оно деловито и весьма конкретно.
Если завод покажет заинтересованность и старание, выполнит заказ «ни в коем случае» не позже установленного срока, проявит «всемерное усердие к успешному окончанию постройки тепловоза системы Якова Модестовича Гаккеля», то сверх денег, полагающихся за работу, завод получит также шестую часть присужденном автору премии.
Чтобы не возникло потом недоразумений, кривотолков, в договоре заранее предусматриваются все возможные случаи: если удастся взять первую премию, 650 тысяч рублей золотом, завод получит 100 тысяч; если присудят вторую премию, 350 тысяч рублей, заводу причитается 55 тысяч; если повезет и дадут сразу обе, первую и вторую премии, то есть миллион золотых рублей, завод может рассчитывать на 155 тысяч.
В тот самый день, 23 сентября, поздно вечером, домой к Якову Модестостовичу неожиданно приехал Скорчеллетти.
Яков Модестович удивился, но виду не показал, радушно пригласил гостя в кабинет.
Ольга Глебовна легла уже, но, услышав в прихожей голоса, поднялась, вышла в кухню приготовить нехитрый ужин.
Скорчеллетти тянуть не стал, сказал:
— Только безграничное уважение к вам, Яков Модестович, позволяет мне начать этот разговор…
Гаккель нетерпеливо кивнул.
— После сегодняшнего вашего визита на завод я целый день думаю, — сказал Скорчеллетти. — Я стараюсь понять… Вы сознательно закрываете глаза или искренне обманываетесь…
— В чем? — спросил Гаккель.
Скорчеллетти не ответил.
— Я с вами согласен, — помолчав, сказал он. — Время нас заставляет хвататься за соломинку и в эту соломинку верить… Вы отлично знаете, я в себе подавлял всякую разборчивость, всякий скептицизм… Пускай электровоз, пускай монорельсовый вагон, пускай танк, черт, дьявол пускай… Мы за все брались, лишь бы заняться делом…
— Да, да, — сказал Гаккель. — Я знаю…
— Мы тепловоз построим, — не дав договорить ему, сказал Скорчеллетти. — Но… — он резко обернулся к Якову Модестовичу. — Но неужели вы верите всерьез, что машина, собранная наспех, из чего попало, из отбросов, утиля, выдержит конкуренцию с локомотивом германского специализированного завода?
Скорчеллетти вздохнул.
— Неужели, — сказал он, — вас не обожгла безнадежность, когда сегодня утром на заводе вы подписали документ, распределяющий премию, будто она уже у вас в кармане? Неужели вы способны всерьез утешать себя… журавлем в небе?
Яков Модестович вдруг засмеялся.
Скорчеллетти этого не ожидал, растерянно посмотрел на него.
— Видите ли, Владимир Карлович, — сказал Гаккель. — Мы с вами сегодня не машину строим… Начинаем выстраивать нашу веру в самих себя. — Он снял на секунду пенсне, закрыл глаза. — Вам, упорно цепляющемуся за любую возможность вытащить зарод из разрухи, это должно быть понятно не хуже, чем мне…
— Я не о том, — сказал Скорчеллетти, но теперь ему не дал договорить Гаккель.
— Участие в международном конкурсе петроградского тепловоза, — сказал Гаккель, — должно наконец опровергнуть унизительную русскую привычку к собственной беспомощности, доставшуюся Республике от России.
— Зачем конкурс нужен, я знаю, — возразил Скорчеллетти. — Я не знаю только, как его выиграть.
Гаккель посмотрел на него.
— Путь один, — серьезно ответил он. — Поступать неблагоразумно…
Скорчеллетти подумал, вздохнул. Пожал плечами.
— Три года назад, — сказал Гаккель, — профессор Ломоносов из лучших, конечно, побуждений уговаривал меня уйти из тепловозного строительства. Но видите ли… я уверен, что неблагоразумие мое революции сегодня более угодно, чем осмотрительность профессора Ломоносова.
Вошла Ольга Глебовна. Поставила на столик фарфоровый поднос две чашечки кофе, хлеб, кубик масла.
Тревожно взглянула на мужа.
Он улыбнулся ей.
Когда она вышла, Скорчеллетти сказал:
— Боюсь, желаемое вы принимаете за сущее, Яков Модестович.
