Не много времени прошло с того дня, как выставили его из школы, а поди же ты — словно год здесь не был. Как-то даже отвыкнуть успел: классная доска, стенгазета, бачок с водой, кружка на цепи. Аласов тяжко вздохнул — ах, школа, школа, боль моя и радость.
Пустая школа, но, оказывается, не один он был в этот час под её крышей, — какой-то замешкавшийся мальчонка вдруг выскочил из класса, округлившимися глазами, по-детски не скрывая изумления, посмотрел на Аласова: «Здравствуйте…» — и пулей вылетел вон.
На доске объявлений на одной кнопке висела записка, обращённая к членам кружка натуралистов. Аласов прикрепил её понадёжнее. Записка была написана рукой Майи.
В учительской просмотрел несколько классных журналов. Евсей Сектяев честно тянул тяжкий для него воз исторической науки: все уроки во всех классах провёл согласно расписанию. И только у десятиклассников по истории СССР — чистые графы. Значит, не разрешило начальство внести оценки, которые передал Аласов через Сектяева. Секретарша в роно под большим секретом сказала ему, что в Арылах ждут нового историка — сделан срочный запрос. Так-то оно! Ты всё надеешься, а на твоё место уже едет новый человек…
Но сегодня он был в больнице. Сегодня он сказал себе: «Баста! Кончился застенчивый и пугливый жалобщик». И что бы там ни шептала секретарша роно, а он хозяином вошёл в свою школу. За неё он ответчик целиком.
Высыпали ранние звёзды. Звучно повизгивал снег под подошвами. Из глубины улицы, из мглистой дали спешил человек. По тому, как быстро он шёл, чувствовалась тревога, не беда ли какая?
— Сергей!
Это была Майя. Она тяжело дышала.
— Здравствуй, Майечка. Что случилось?
— Ты… На работу вернули?
— Нет, не вернули.
— Ка-ак? Что же… Что же ты делал в школе?
Оказывается, прибежал соседский парнишка, Нюргун из пятого «Б», кричит на весь двор: «Сергея Эргисовича вернули! Сейчас в школе своими глазами видел». Вот Майя и помчалась.
— Ах ты, глупая Майка.
Он взял её за плечи. Словно ожидая этого, она припала к нему.
— Сергей, не бросай меня… Я тебя очень люблю!
У дома Пестряковых от тёмной стены отделилась тень и скользнула за угол сарая. Надежда Пестрякова! Пришла посмотреть в окно на своих детей. Аласов скосил глаза на Майю: заметила ли она?
Нет, не заметила. Лицо её было счастливое и как бы летящее. Любимая моя! Неужели это правда? Остановил, повернул её к себе:
— Майка, неужели правда?
Женщины, поздоровавшись и водрузив перед учётчицей ведра с молоком, ныряли за фанерную стенку, которая разделяла комнату пополам. Там слышалась шумная возня, голоса и смешки.
— Эй, женщины, — нетерпеливо крикнул за перегородку Кардашевский, — пора и совесть поиметь. Ждёт ведь Алексей Прокопьевич…
— Долго ли ждёт? — донёсся из-за фанеры задорный голосок. — Говорят, в приёмных у начальников люди сутками сидят. Пусть Алексей Прокопьевич искупает грехи…
— Если бы так просто было грехи искупать, неделю бы у вас просидел, — вздохнул Аржаков. Народ наконец расселся. — Все в сборе? Женщины, дорогие, что же это у вас на ферме творится?
Женщины зашумели, пошёл знакомый разговор: корма подвозят несвоевременно, трактор без горючего, райпотребсоюз обманул с комбикормами… Кардашевский тоже не оставался в долгу — стал поимённо называть и любительниц позоревать в тёплой постели, и болтушек, про которых пословица: шутила да смеялась, а солнце уж заходит…
— Нет, председатель, ты меня лентяйкой не обзывай. Я тут с вами лясы точу, а у меня двое под замком сидят.
— На собрании решили: концентраты всем поровну! Что ж ты, Егор Егорович, против народа идёшь? Всё мимо нас в Ымыяхтаах возишь?..
— Неразумные вещи говоришь, Лариса. Как же туда не возить, пока ещё дорога стоит! Или Ымыяхтаах — не наш колхоз? Заладила о концентратах, будто в них одних дело.
— А то не в них? Или запамятовал, Егор Егорович, что у коровы молоко на языке?
— Ты, дева Лариса, помолчи немного! Своему языку дай отдохнуть! — говорит старая Алексаш. На руках у неё синие жилы, щёки отморожены, в тёмных пятнах. Старуха она властная, самого секретаря райкома Алексеем зовёт.
— Почему надои упали? Да метель чёртова была, две недели под снегом сидели. На Ымыяхтаахе ещё труднее, мы понимаем. Но молоко будет…
— Вот! Уважаемая Алексаш мудро сказала! — Кардашевский приободрился, отыскивая переход к главному — к соцобязательствам на весенний период.
Однако после объяснений Алексаш доярки неожиданно затихли, словно выдохлись, накричавшись.
Наступает тягостная пауза.
— Охо-хо, — вздыхает женщина в стороне, она сушит над плитой сырую шаль. — Телята да надои, телята да надои… Другие слова совсем позабудешь.
— Да ведь на ферме работаешь, Аксю, а не на флоте, — возражает Кардашевский. — О чём же другом прикажешь нам беседовать?
— Погоди-ка, Егор Егорович, — останавливает его Аржаков. — Аксиньей вас зовут?
— Ну, Аксинья. — Женщина, смешавшись, мнёт свою шаль.
— А отец кто?
— Мой отец? Да что о нём, о покойнике, говорить-то?
— Звали отца как?
— А… Фёдором звали.
— Аксинья Фёдоровна, идите к нам в круг, что в стороне-то… — Аржаков освобождает женщине место. — «Телята да надой»… Очень печально это у вас получилось. Уж не горе ли какое?
Пока Аксинья идёт к скамье, устраивается на самом краешке, Кардашевский успевает шепнуть секретарю: «Антипина фамилия… Муж мотористом был, неладно жили…»
Аржаков смотрит в измученное лицо женщины.
— Говорю, уж не горе ли у вас какое?.. Конечно, если не секрет.
— А какие у меня секреты? Моя беда всем известна. Все мои слёзы на виду… Третий раз замужем. Пьяницей оказался, детей бьёт. Теперь и вовсе куда-то сбежал, прощай не сказал… А у меня трое… Сыночек, такой умный паренёк! Говорит мне: ничего, мама, к весне кончу школу, пойду в колхоз, хорошо заживём. Всю семью, говорит, кормить буду!.. Ах ты, Гошенька, говорю, ах, сыночек, если бы сбылись твои мечты, как бы мы зажили! Чуть полегчало у меня со здоровьем, уговорились мы с сыном: ты, Гошенька, кончай свою школу, а я пока на ферме поработаю. Когда-то ведь умела… Вот как мы всё хорошо придумали с сыном.
— И что же? Трудно вам на ферме?
— Не обо мне речь — о сыне…
— Заболел?
— Хуже чем заболел. Является домой: бросаю школу! И до экзаменов дотерпеть не хочет. А ведь учиться было стал совсем хорошо. Проклятый наш Арылах, говорит, нет здесь правды. Хочет ехать в город, в ремесленное училище, а потом, говорит, и вас отсюда заберу. Все надежды наши прахом пошли…
— Да что же он, твой Гоша, так на родной Арылах?
— А то… Учителя у них несправедливо уволили! Сергея Аласова. Я с ним в одном классе училась… Гоша мальчик умный, верно говорит: какая тут может быть правда, когда лучшего человека в шею гонят!
Аржаков вопросительно смотрит на Кардашевского, тот морщится, как от болячки.
— Старые разговорчики!
— Оболгали его! Всё неправда! — Аксю костлявым побелевшим пальцем оттягивает на себе ворот, словно он душит её.
— Хорошо, хорошо, Антипина, — пытается успокоить её председатель. — С Аласовым разберутся по совести, будь уверена. А мы собрались, чтобы о ферме подумать, о надоях.
Но от Аксю не так-то легко отделаться, у неё своя беда, и она для неё из всех бед беда.
— Вот я и говорю — вам надои да надои! А у доярки горе — это что, не надои? Вон Ласточка, лучшая моя молочница, совсем доиться перестала: чует ведь, что у хозяйки беда. За Серёжу Аласова вы все ещё ответите!
— Отстань ты, Антипина, со своим Серёжей Аласовым! — теряет выдержку Кардашевский. — С чего это мы станем здесь школьные дела решать!
Но председательский окрик только взвинчивает обстановку, за Аксю вступаются другие.
— Что говорить, клевета на учителя, любой скажет!..
— Вот, пожалуйста, хотел паренёк к нам в колхоз, а теперь — «в ремесленное поеду…». Такие мы хозяева!
— Это завуч из-за жены своей затеял. Я-то всю правду знаю…
— Правда — как масло над водой, всегда всплывёт!
— Ещё и девочку Габышеву к учителю приплели… Девочку не пожалели!
— Учителя называются! Как соберётся двое-трое — непременно у них склока…
— Не наше это дело в школьное лезть…
— Как «не наше дело»! В школе-то дети наши!
Кардашевский только успевает вертеть головой от одной женщины к другой. Поёживается и Аржаков.
И снова, как давеча, конец смуте кладёт старая баба Алексаш — такая у неё повадка.
— Разгалделись! А Лариска-то громче всех… Сядь на место, Аксинья! От тебя сегодня у гостей наших головы разболятся…
— Для того и говорим, чтобы слушали.
— Вся деревня об Аласове шумит, а иные ходят, будто уши у них заложило. Ничего, от нас узнают!..
— Потише, говорю! Ты, Аксю, с этим Серёжей хоть в школе училась. А мне он никто. И в школе я вовсе не была. Но за правду заступлюсь. Оклеветали учителя — верно, все говорят. Кроме хорошего, ничего об Аласове не слыхала. Почему же такая несправедливость? Говорят: это райком велел. Хорошо. А вот перед нами самый главный райком. Сейчас мы его и спросим: скажи, Алексей, за что ты сынка бабы Дарьи из школы велел прогнать?
