Что ж, сегодня понедельник… Блейн только что появился в зале заседаний. Его окружили республиканские члены обеих палат. Ему пожимали руку, его похлопывали по плечу, что-то шептали в большие и сегодня изрядно красные уши. Блейн спокоен и сдержан.
Он только что посмотрел на галерею для прессы. Увидев меня, он потрогал свою щеку и подмигнул мне, напомнив про удаленный зуб и его другую речь, которой я не слышал. Помахал рукой многочисленным друзьям. Сел на свое место. Когда он медленно извлек из бокового кармана сюртука толстый пакет, все глаза были устремлены на него. Раздался протяжный вздох: письма.
Блейн небрежно положил пакет на столик. Гул ожидания в зале (остальное я дописываю в «Уилларде»). Момент настал.
Блейн встал, и спикер, мистер Керр (болезненного вида человек, которого недавно обвинили в том, что он за деньги устраивал чьих-то сынков в Вест-Пойнт), в порядке личной привилегии предоставил слово достопочтенному джентльмену из штата Мэн.
Блейн начал пианиссимо. С печалью в голосе он говорил о партийных страстях, раздирающих палату представителей. Он счел своим долгом напомнить, что два члена комиссии, которая его преследует, во время Гражданской войны служили в армии мятежников. Это вызвало неодобрительный гул конгрессменов от южных штатов и более громкие, возмущенные выкрики республиканцев в адрес южан. Мистер Керр призвал конгрессменов к порядку.
Блейн разыгрывал свою обычную карту: ложные обвинения становятся возможными, коль скоро судороги ужасного конфликта до сих пор раздирают плоть американской политики. Из-за своей неколебимой любви к Союзу штатов он нажил себе врагов. Он знает это. Он их прощает.
Письма. Блейн благоговейно заговорил о священном и нерушимом праве неприкосновенности частной переписки между джентльменами. То, что предназначается для глаз одного человека, никоим образом не касается больше никого на свете. В его устах это сомнительное утверждение прозвучало так, будто оно — тот самый фундамент, на котором покоится американская конституция и право всего цивилизованного мира.
Но вот голос Блейна начал подниматься, его лицо стало красным, как уши. Черные глаза горели. Голос звучал как орган, у которого то и дело переключают регистры. «Я отвергаю право палаты представителей требовать от меня предоставления этих писем. Впрочем, я не боюсь показать их». Я пишу это по памяти и, быть может, несколько перефразирую. «Сдава всемогущему, мне нечего стыдиться. Я могу их показать. Вот они!»
Блейн поднял пакет над головой для всеобщего обозрения. «Это тот самый пакет. И с чувством унижения, с чувством обиды, которое я не собираюсь скрывать, с чувством… — голос его гремел, как труба, когда он произносил следующее слово, — возмущения, которое испытал бы любой человек на моем месте, я сейчас зачитаю эти письма с этой трибуны, вверяя свою судьбу сорока четырем миллионам моих сограждан».
Это был восхитительно-бесстыдный спектакль. Блейн читал что-то из одного письма, потом из другого, перескакивал с одного на другое, что-то объяснял; и все это в такой внешне искренней, такой доверительно-честной манере, что даже слушатели, убежденные в том, что Джеймс Г.Блейн — отъявленнейший американский злодей, были один за другим заворожены этим человеком.
Хотя даже девятилетний ребенок понимал, что Блейн читал лишь то, что сам выбрал, это не имело никакого значения. Его праведный и чарующий голос дожно было слушать часами. И мы слушали, пока я не почувствовал, что моя левая нога совершенно онемела, потому что я слишком долго сидел, стиснутый, в одной и той же позе. И именно в этот момент, точно находясь в сговоре с моей ногой и уловив мгновение, когда внимание аудитории начинает иссякать, Блейн швырнул пакет с письмами на стол, словно обессилев от всего этого действа.
«Довольно! Письма теперь войдут в анналы конгресса, и весь мир сможет их прочитать. Но продолжат ли мои преследователи свои низменные нападки? Продолжат ли?»
Блейн драматично повернулся к проходу, который отделяет демократов от республиканцев. Он показал пальцем на Проктора Нотта.
«Вы, сэр, достопочтенный председатель комиссии, которая проявила такой интерес к моим делам, к моей личной и доверительной корреспонденции. Надеюсь, вы удовлетворены». Очень умно: не задавать вопрос, а утверждать.
Затем Блейн сказал, что его невиновность покоится на показаниях некоего Джошуа Колдуэлла из Лондона. Блейн спросил председателя Нотта, получил ли он сообщение от мистера Колдуэлла.
Нотт поднялся; он явно был раздражен. Он ответил, что не располагает адресом Колдуэлла.
— Но вы получили от него сообщение?
— Я отвечу через некоторое время, — замялся Нотт.
— Я требую немедленного ответа.
Напряжение в зале достигло предела: все глаза были устремлены на этих двух людей.
— Я получил сообщение, предположительно исходящее от мистера Колдуэлла.
Блейн стремительно нанес завершающий удар. Когда поступила телеграмма? Почему она не была приобщена к делу? Нотт, заикаясь, пытался что-то сказать. Голос Блейна гремел:
— Вы получили в восемь часов вечера в прошлый четверг сообщение от Джошуа Колдуэлла, полностью и окончательно снимающее с меня всякое обвинение, и вы скрыли его!
В разгар всеобщего хаоса Блейн сел на свое место. Республиканцы вскочили на ноги, выкрикивая его имя. Мятежные вопли демократов-южан. Стук председательского молотка. Визг на галерее для женщин…
Мы с Нордхоффом медленно брели в «Уиллард». День был облачный, но жаркий. В конце Пенсильвания-авеню сверкнула молния. Нордхофф был в отчаянии. Я ощущал подъем, какой бывает обычно после грандиозного театрального зрелища.
— Все это полная чушь, — подытожил Нордхофф. — Колдуэлл — выдумка. Телеграмма наверняка подстроена. Те отрывки из писем, которые он зачитал, бессмысленны.
— Смысл не имеет никакого отношения к этой… музыке! Какой смысл в Вагнере?
— Рано или поздно письма напечатают. И выяснится, что он виновен, как последний жулик.
— Однако через девять дней съезд выдвинет его кандидатуру. Письмами его теперь не остановить. На это просто нет времени.
— Наверное. А это вы видели? — Нордхофф показал мне письмо в форме циркуляра, подписанное Тилденом как председателем комитета демократической партии штата Нью-Йорк, датированное 27 октября 1868 года. В тексте письма — запрос Тилдена окружным лидерам демократической партии с требованием немедленно сообщить по телеграфу, как они оценивают число голосов, которые будут поданы в их округах за Уильяма М.Твида из Таммани-холла. — Цель письма — дать знать Твиду, сколько фальшивых голосов он должен обеспечить, чтобы покрыть потери демократов в северной части штата.
— Мне понятна, дорогой Нордхофф, цель письма. Я подозреваю, что оно поддельное.
— То же утверждает ваш друг Тилден. Так или иначе, нам предстоит веселая избирательная кампания.
Я в Цинциннати. Сам не понимаю, как Джейми удалось уговорить меня сюда приехать. Тем более, что у Ассошиэйтед Пресс такой вид репортажа получается куда лучше, чем у меня. Но я здесь, после бессонной ночи в вагоне.
Мне был заказан номер в отеле «Гибсон», но, обнаружив, что делить его придется с тремя делегатами от штата Индиана (причем в номере только две постели), я с чемоданом в руке отправился бродить по крутым улицам (город построен на многочисленных холмах, возвышающихся над рекой Огайо), пока не наткнулся на солидный голубой каменный дом с «пиацца», как сказала бы госпожа Грант, и отдал себя на милость семейства, глава которого, мужчина моих лет, оказался уроженцем Висбадена в Германии.
— Немцы составляют половину населения города, — сказал он мне, обрадовавшись поводу поговорить на своем родном языке. Из окон моей спальни (три доллара в день) открывается прекрасный вид на канал Майами-Эри, который местные жители называют «Рейн»; район, где живет немецкое население, именуется «зарейнским».
Сегодня первый день съезда республиканской партии. Оснащенный многочисленными удостоверениями, я явился в Выставочный зал на углу Вязовой и Четырнадцатой улиц и смешался с толпой делегатов и корреспондентов, по возможности избегая речей в зале заседаний. Партия сейчас вырабатывает платформу, на которой официально выдвинутый съездом кандидат в президенты будет стоять, побеждать или проваливаться — что бы это ни было. Более всего меня занимает вопрос о моногамии для штата Юта. Достаточно здравомыслящие во всех прочих отношениях политики прямо-таки выходят из себя при одном только упоминании о мормонах, забавной секте, недавно созданной неким «пророком» и обосновавшейся главным образом в пустынях Юты, где мормонские женщины живут в гаремах и непрерывно умножают численность секты. С моей точки зрения, все это очень мило, хотя и чересчур целеустремленно.
