краем глаза увидел, что он спросил тебя, кто я такой, и ты ему ответил. Что ты ему обо мне сказал?
– Ч-что я о тебе сказал? – заикаясь, переспросил мистер Пеннингтон и покосился на меня.
– Что ты обо мне сказал?
– Ну как же, что ты самый блестящий провокационный писатель своего времени и что ты служишь редактором маленькой пригородной газетки, но твои передовицы цитируют национальные газеты, а еще я напомнил ему, что это ты написал памфлет в защиту Тернера. Ну, ему это, конечно, не понравилось.
– Не сомневаюсь. Я и сам считаю, что достаточно было просто вытащить Тернера из Калькуттской тюрьмы, а во всей этой шумихе не было необходимости. Этот человек – негодяй. Когда он вернулся в Англию, я отказался его принимать. Но общественность требовала иного. И в принципе они были правы. Он стал жертвой совершенно неконституционной практики. Но продолжай же. Что еще ты ему сказал?
– Я сказал, – вздохнул мистер Пеннингтон, – что ты неподкупен.
– Сдается мне, что, скорее всего, ты выразился иначе. Повтори мне слово в слово, что именно ты сказал.
– Дело было год назад, – взмолился мистер Пеннингтон, – разве все упомнишь? Ну ладно, я сказал, что ты неподкупен и что если бы даже согласился на взятку, то интеллектуальная честность помешала бы тебе ее отработать.
– Право, Пеннингтон, да это почти эпиграмма, – сказал папа. – Ты делаешь успехи. Но больше всего я доволен тем, что ты выгравировал мой портрет в разуме своего дяди; и мне даже нравится думать, что ты использовал для этого весьма ядовитую кислоту. А сейчас слушай, я написал памфлет о суде над Куинни Филлипс. Я рассказал про суд так же, как и тебе только что, но пишу я гораздо лучше, чем говорю. Этот памфлет не хуже всего, что написал Свифт. Его не будет обсуждать весь Лондон, но его станет обсуждать вся Флит-стрит [83], что даже лучше. Я не говорил, что Куинни Филлипс невиновна, потому что это не так. Но рассказал, что ее слуги дали настолько вызывающе ложные показания против нее, что даже моя маленькая дочь поняла бы, что они лгут; и что судья чуть не падал с кресла, кровожадно подстегивая их к очередному лжесвидетельству. Я рассказал, как этот старый сатир изо дня в день неистовствовал против того, что уничтожило и его, и что, если Куинни Филлипс повесят, она станет жертвой судебного убийства, ибо то, что происходило в Центральном уголовном суде, когда она находилась на скамье подсудимых, не может называться судом.
– Но послушай, если ты это опубликуешь, то сам предстанешь перед судом! – воскликнул мистер Пеннингтон.
– Да, – сказал отец. – Меня посадят в тюрьму.
Я никогда не испытывала такого восторга. Отец был именно тем, кем мы его считали. Тысяча свечей вспыхнули у меня в голове, по моим венам побежала горячая и ледяная кровь, а глаза мои наполнились слезами. Но когда зрение мое прояснилось, я, к своему удивлению, увидела, что мистер Пеннингтон вместо того, чтобы смотреть на отца, восхищаясь его храбростью, с жалостью смотрит на меня. Я с улыбкой задумалась, с чего бы это. Потом мне пришло в голову, что я понятия не имею, что станет с мамой и со всеми нами, если папа окажется за решеткой. Папа определенно не сможет работать редактором «Лавгроув газетт», находясь в камере; и, хотя мама часто удивлялась, почему мистер Морпурго до сих пор не уволил его, несмотря на то что папа постоянно пренебрегает своими обязанностями, и предполагала, что он либо сильно восхищается папой, либо совершенно не беспокоится за судьбу «Лавгроув газетт», он точно не захочет просто так платить жалованье редактору, который неспособен даже притвориться, что выполняет свою работу. Ни я, ни Мэри не были готовы давать профессиональные концерты, а за последний год мы поняли, что наша уверенность, будто мы сможем обеспечить себе и нашей семье безбедное существование, устроившись на фабрику или в лавку, была ложной. Сквозь доброе лицо мистера Пеннингтона проступила наша мрачная судьба, и мне пришлось заставить себя высоко поднять голову и сказать:
– Мама, сестры и младший брат будут очень горды, если папа попадет в тюрьму.
Что ж, я не лгала. Вероятно, папа поступал правильно, если мог тем самым предотвратить ужасную трагедию, нависшую над тетей Лили и Нэнси. Что же касается принципа, то, разумеется, обречь себя на тюремное заключение ради благого дела – правильно. Я была твердо убеждена в этом, уверенность исходила откуда-то из области грудной клетки, и я могла бы до нее дотронуться; в этом редком случае взрослые не противоречили моим инстинктам, а подтверждали их. Наши учебники истории полны примеров вроде Джона Беньяна, который предпочел, выражаясь языком историков, «томиться в темнице», чем отказаться от своих убеждений. Если папа попадет за решетку, чтобы спасти Куинни, и мы внезапно останемся без средств к существованию, что ж, значит, таким образом мы разделим этот принцип. Какие бы страдания нас ни постигли, они станут мученичеством того же порядка, что и мученичество папы, но все равно меньшим, потому что сами мы во всем ему уступаем.
И все-таки мне было бы легче, если бы папа хотя бы услышал мои слова. Но он продолжал:
– Однако моим заключением в тюрьму дело не закончится. Я написал второй памфлет, который опубликуют, как только за мной захлопнутся тюремные ворота. В нем я критикую не столько Его честь судью Лудоста, сколько твоего дядю, министра внутренних дел. Помешать распространению этого памфлета не получится. Критика в отношении политика не является неуважением к суду, и я проявил осторожность и тщательно избегал любых утверждений, которые могли бы послужить основанием для обвинения в клевете. Ты наверняка помнишь, что привлечь меня к ответственности за какие-либо из утверждений, сделанных мною в памфлете про Тернера, оказалось совершенно невозможно. Потому что, во-первых, все они были правдивы, а во-вторых, я проявил изобретательность в формулировках, словно одновременно действовал в сфере литературы и на шахматной доске. Как ты понимаешь, общественность узнает, что меня бросили в тюрьму за мои слова о том, что Его честь судья Лудост безумен, и за то, что назвал позором судебный процесс над Куинни Филлипс. В моем втором памфлете будут выдержки из северных газет о происходившем на судах, которые Его честь судья Лудост проводил над другими преступницами в Северном судебном округе в последние несколько недель. Они доказывают, что этот человек безумен. Но я не стану этого утверждать. Я просто скажу, что некие лица, присутствовавшие на судах, довели факты, изложенные в вырезках, до сведения министра внутренних дел. Некоторые из тех судов проходили в твоем избирательном округе, и несколько твоих избирателей тебе о них писали. Вы оба получили письма и подтвердили это.
– Но откуда тебе это известно? – удивился мистер Пеннингтон.
– Я взялся за работу после первого же утра в суде, – ответил отец. – Я выяснил, каким был его последний судебный округ, и послал Лэнгема…
– Как, вы по-прежнему работаете в паре? – с глубокой неприязнью спросил мистер Пеннингтон.
– Весь мир посчитает, что в этом деле он проявил себя гораздо лучше, чем ты, – сказал отец. – Он верит в свободу и доверяет моему слову, а потому отправился на север и по моему указанию нашел правду в местах, где она хранится в кипах и никого не интересует, – в редакциях местных газет. Там были и отчеты, которые ты видел; люди, написавшие тебе и твоему дяде, также обратились в свои местные газеты, с ними удалось связаться, и они до сих пор озлоблены. Должен признать, что некоторые из них – твои политические оппоненты, и я бы не поручился своей жизнью за чистоту их побуждений, но то, что они сделали, служит моим целям.
– Но эти северные суды были совсем не так плохи, как то, что, по твоим словам, случилось в Олд-Бейли! – воскликнул мистер Пеннингтон. – И получилось крайне неловко, дядя выяснил, что ничего не может поделать. Нельзя снять судью с должности.
– Северные суды были совсем не так плохи, как суд
