— Ну же, ну, ну! — хором восклицают девочки во главе с мадемуазель, их французской гувернанткой, и та добавляет:
— Nous ecoutons maintenant. La parole est a vous, sieur le chevalier! {Итак, мы слушаем, слово за вами, шевалье! (франц.).}
Теперь мы все собрались в кружок: маменька на своем месте по одну сторону камина, папенька — на своем, по другую; здесь и капитан, и мадемуазель Элеонора, на которую он поглядывает что-то слишком уж умильно (перестань пялить глаза, капитан), и две девочки, жадно приготовившиеся внимать, словно… ну, скажем, словно нимфы Аполлону. А вот явились Джон и Томас (они туговаты на ухо) с чайными подносами и чашками.
— Что ж, отлично, — говорит сквайр, доставая свою рукопись и потрясая ею в воздухе. — Сейчас вы узнаете секреты вашей маменьки, да и мои тоже.
— Мажете их огласить, папенька! — говорит моя супруга. — Мне кажется, нам нечего стыдиться. — И краска заливает ее доброе лицо.
— Но сначала позвольте мне, молодые люди, задать вам два-три вопроса,
— Allons, toujours des questions! {Ну вот, вечно вопросы! (франц.).} говорит мадемуазель, пожимая хорошенькими плечиками. (Она была рекомендована нам Флораком, и боюсь, что наш славный шевалье сам не остался равнодушен к чарам прелестной мадемуазель де Блуа.)
Но обратимся к нашим вопросам.
Глава LXXIII,
в которой все снова выходят из экипажа
— Если вам, капитан Майлз Уорингтон, выпадет на долю честь заслужить расположение дамы, даже нескольких дам, ну, скажем, — герцогини Девонширской, миссис Крю, миссис Фицхерберт, прусской королевы, богини Венеры и мадемуазель Хиллисберг из оперного театра, — короче говоря, неважно даже кого, но если вы заслужили расположение дамы, имеете ли вы привычку сейчас же отправляться в офицерское собрание и рассказывать там об этом?
— Не такой я дурак, с вашего позволения! — отвечает капитан, разглядывая в зеркале начес на виске.
— А вы, мисс Тео, рассказали маменьке все, от слова до слова, что вы шепнули мистеру Джо Блейку-младшему, сегодня утром в аллее?
— Джо Блейку, скажете тоже! — восклицает Тео-младшая.
— А вы, мадемуазель? Вы сообщили нам все, что содержала в себе надушенная записочка — франке сэра Томаса? Гляньте-ка, как она зарделась! Да вы стали пунцовой, как эта портьера, честное слово! Ничего, мадемуазель, у каждого из нас есть свои маленькие секреты, — говорит сквайр, отвешивая изысканный наклон на французский манер. — Ну конечно, Тео, дитя мое, никого там не было в кустах — одни орехи. Так что, видишь, Майлз, сынок, мы не открываем всего даже самым снисходительным из отцов, и если я расскажу о том, что происходило в одном ландо на Хемстедской дороге двадцать пятого мая тысяча семьсот шестидесятого года, пусть шевалье Руспинн повыдергает мне все зубы один за другим!
— Нет уж, пожалуйста, папенька, рассказывайте! — восклицает маменька. И кликните-ка сюда из конюшен Джобсона, который вез нас тогда, пусть и он послушает. Я требую, чтобы вы рассказали.
— Какая таинственность — что же там произошло? — очаровательно грассируя, спрашивает мадемуазель у моей жены.
— Eh, ma fille! {Ах, дитя мое! (франц.).} — шепотом отвечает та. — Вы хотите знать, что я сказала? Я сказала: "Да!" Поверите ли, ничего больше!
Итак, как видите, проболталась в конце концов моя жена, а не я, и этим, в сущности, и исчерпывается суть нашего разговора, продолжавшегося в ландо, пока оно катилось, — слишком быстро, как мне казалось, — в Хемстед и обратно. Мисс Тео не согласилась убежать от своих почтенных родителей и тайно обвенчаться со мной, — об этом не могло быть и речи. Но никому другому ни я, ни она принадлежать не будем, нет, никогда, даже если мы оба проживем мафусаилов век. И пусть хоть сам принц Уэльский посватается к ней, все равно она скажет "нет". С согласия папеньки, более того — по его приказу — она отдала мне свое сердце, и оно теперь принадлежит не ей. Когда-нибудь ее отец смягчится, ведь он такой добрый, — и если я останусь верен своему слову, она никогда не изменит, своему — ни теперь, ни через двадцать лет, ни на том свете.
Когда наше недолгое свидание подошло к концу и Этти. увидела, какой тихой радостью светится лицо Тео, она и сама просияла. Ни одно лекарство не могло бы принести Тео такой пользы, сказала эта любящая сестра. И, совершив этот акт неповиновения родителям, сестры отправились домой, а я покинул экипаж, в котором провел несколько счастливых минут возле моей драгоценной больной. Этти снова забралась в ландо, Чарли — на козлы. Впоследствии он говорил мне, что прослушал очень глупую и скучную проповедь. Этому юноше, воспитанному в правилах англиканской церкви, никак не могли прийтись по душе наставления диссидентского проповедника.
Не одна только Этти заметила перемену, происшедшую с Тео: она оживилась, лицо у нее повеселело. Мне рассказывали, что, когда сестры возвратились домой, миссис Ламберт с бурной нежностью обняла их обеих и особенно Тео.
— Ничто не может быть полезней прогулки за город, — сказала миссис Ламберт. Ее дорогая Тео ездила в Хемстед, не так ли? Не мешало бы ей завтра опять прокатиться туда. Благодарение богу, экипаж лорда Ротема раза три-четыре в неделю находится в их распоряжении, и драгоценная крошка может им пользоваться! Ну а что мистер Уорингтон мог повстречаться им на пути такая мысль как-то даже не пришла тетушке Ламберт в голову… во всяком случае, она ни словом об этом не обмолвилась. Тем, кого это интересует, я предоставляю догадываться самим: возможно ли, чтобы миссис Ламберт каким-то образом ааподозрила, что ее дочь могла где-то встретиться со своим возлюбленным? Приходят ли женщины на помощь друг другу, когда на пути их любви возникают преграды? Умеют ли женщины интриговать, строить тайные планы, выдумывать небылицы, маленькими хитростями потворствовать влюбленным, спускать с балкона веревочные лестницы, лаской, лестью, хитростью обводить вокруг пальца опекуна или служанку, усыпляя их бдительность, пока Стрефон и Хлоя воркуют и целуются в полумраке или уносятся в почтовой карете в Гретна-Грин? Да, мои дорогие, есть такие натуры, коим это свойственно, и есть такие добрые души, кои, сами верно и преданно любя в молодости, остаются исполненными нежности и сочувствия к тем, кто, приходя им на смену, заводят те же сладкие игры.
Но только не мисс Филистера. Стоит ей услышать о том, что двое молодых людей увлечены друг другом, и этого уже предостаточно, чтобы ее злоба превратила их в дураков или наделила самыми невообразимыми пороками; раз уж природа наградила ее горбом, ей хочется увидеть уродство в каждом. Заметь она двух воркующих горлиц на ветке, она стыдливо опустит очи долу, а то и спугнет их, швырнув в них камень. Но сейчас я рассказываю вам, девочки, о вашей бабушке миссис Ламберт, которая всегда была воплощением несказанной доброты, и к тому же, если возвратиться к теме нашего разговора, то откуда мне-то знать, догадывалась она о чем-нибудь или нет?
Итак, когда Тео вернулась домой, ее мать сказала ей только:
— Дитя мое, я вижу, деревенский воздух куда как тебе полезен! Надеюсь, завтра ты опять поедешь прокатиться и послезавтра тоже.
— Не кажется ли тебе, друг мой, что эта прогулка в экипаже самым чудесным образом пошла на пользу нашей малютке и что ей следует почаще выезжать на свежий воздух? — спросила миссис Ламберт своего супруга, когда он садился ужинать.
— Разумеется, разумеется, если карета шестеркой принесет нашей малютке пользу, она ее получит, — сказал генерал. А не будет лошадей, так он сам впряжется в ландо и прокатит ее в Хемстед.
Словом, этот добрый человек готов был не поскупиться ни на деньги, ни на свое время и силы, чтобы доставить удовольствие дочке. Он был в восторге от происшедшей в ней перемены: она с аппетитом съела кусочек цыпленка и выпила немножко глинтвейна, который он сам для нее приготовил, и это оказало на нее более целебное действие, чем все лекарства доброго доктора, ведь от них, видит бог, пока что было мало толку. Растроганная маменька не могла нарадоваться на дочку. Этти сияла. В этот вечер все было совсем как прежде дома, в Окхерсте. Впервые за несколько месяцев после того страшного, рокового дня, о котором все они старались не упоминать, вечер в этом доме протекал так приятно.
Однако, если сестра и мать почли за благо лаской и хитростью обманывать доброго, простодушного отца, Тео была слишком честной натурой, чтобы долго оставлять папеньку в приятном заблуждении. Когда он в третий или четвертый раз вернулся к радостной теме явно идущего на поправку здоровья дочери и спросил:
— Что все ж таки тому причиной? Деревенский воздух? Иезуитская кора? Какое-нибудь новое снадобье? — Тео, прикоснувшись к руке отца, сказала:
— А вы совсем не догадываетесь, дорогой папенька, в чем причина? — И хотя голос ее дрогнул, взгляд был ясен и прям.
— Нет, не догадываюсь, в чем же, дитя мое? — повторил свой вопрос генерал.
