Конечно же, было глупо так сильно пугаться обычной безделицы, и непростительно показывать свое замешательство человеку, который его вызвал. Но произошедшее слишком странно укладывалось в ее предыдущие размышления о полковнике и судье, которые в тот миг казались ей слитыми воедино.
– Что с вами, юная дева? – спросил судья Пинчеон, одарив ее одним из своих жестких взглядов. – Вы чего-то боитесь?
– Ах нет, сэр, ничего на свете! – ответила Фиби, со смехом досадуя на свою несдержанность. – Но, возможно, вы хотели поговорить с моей кузиной Хепизбой. Мне позвать ее?
– Задержитесь на миг, прошу, – сказал судья, снова светясь благодушием. – Вы, похоже, немного нервничаете этим утром. Городской воздух, кузина Фиби, пришелся вам не по вкусу? Или нечто иное встревожило вас? Нечто, связанное с семейством кузины Хепизбы? Возможно, гость? Так я и думал. Неудивительно, что вы немного не в себе. Явление подобной персоны не может не встревожить невинную юную девушку!
– Вы крайне озадачили меня, сэр, – ответила Фиби, вопросительно глядя на судью. – В доме нет никакого страшного гостя, только бедный, слабый, впавший в детство мужчина, который приходится братом мисс Хепизбе. Боюсь (но вам, сэр, это известно лучше меня), что он немного не в себе, однако он настолько мягок и спокоен, что даже мать могла бы доверить ему своего ребенка. Мне кажется, он играл бы с ребенком, как будто они ровесники. Пугает ли он меня? О, ничуть!
– Рад слышать такое искреннее и доброе мнение о моем кузене Клиффорде, – сказал добродушный судья. – Много лет назад, во времена нашего детства и юности, я относился к нему с крайней теплотой и до сих пор интересуюсь его делами. Вы говорите, кузина Фиби, что он кажется слабоумным. Наконец-то Небо дало ему хоть слабое подобие интеллекта, чтобы заплатить за грехи прошлого!
– Мне кажется, что никто, – заметила Фиби, – не обладает столь малым количеством этих грехов.
– Возможно, дорогая, – продолжил судья с сочувствующей миной, – вы никогда не слышали о Клиффорде Пинчеоне? Вы незнакомы с его историей? Ну что ж, нет ничего плохого в попытке вашей матери сохранить доброе имя семьи, с которой она породнилась. Можете думать о нем самое лучшее и на лучшее же надеяться! Этому правилу стоит придерживаться всем христианам в суждениях друг о друге, в особенности это и мудро, и истинно в отношении близких родственников, от характера которых мы неизбежно взаимно зависим. Но где же Клиффорд, в приемной? Я хотел бы зайти и поговорить с ним.
– Возможно, сэр, мне лучше позвать кузину Хепизбу, – сказала Фиби, не зная, однако, стоит ли препятствовать настолько добродушному родственнику в попытке семейного воссоединения. – Ее брат, похоже, заснул после завтрака, и я думаю, она не захочет, чтобы его беспокоили. Прошу вас, сэр, позвольте мне ее позвать!
Однако судья выказывал полнейшую решимость войти без предупреждения, а когда Фиби, обладавшая живым характером человека, чьи движения согласуются с мыслями, отступила к двери, он совершенно бесцеремонно отстранил ее.
– Нет, нет, мисс Фиби, – сказал Пинчеон, и в тоне его прозвучал раскат грома, а брови нахмурились, как грозовая туча. – Вы оставайтесь здесь! Я знаю дом и знаю мою кузину Хепизбу, я знаю ее брата Клиффорда, а потому маленькой деревенской кузине не стоит утруждаться и представлять меня! – С этими последними словами его внезапная суровость тут же сменилась прежним благодушием. – Я здесь дома, Фиби, насколько вы помните, а вы лишь в гостях. А потому я войду, проверю, в каком состоянии Клиффорд, и засвидетельствую ему и Хепизбе мои теплые чувства и наилучшие пожелания. И я рад, что они оба одновременно услышат, насколько я желаю им помочь. Ха! А вот и сама Хепизба!
Да, это была она. Раскаты громкого голоса судьи донеслись до гостиной, где старая леди сидела, отвернувшись, рядом со спящим братом. Теперь же она рванулась вперед, готовая защищать дверь, и, нужно признаться, разительно напоминала дракона из сказок, который не пропускает героя к зачарованной красавице. Привычно нахмуренные брови приобрели необычную суровость, слишком явную, чтобы пытаться оправдать ее невинной близорукостью, а взгляд, которым она наградила судью Пинчеона, был полон силы и глубочайшей антипатии, что должно было заставить судью если не обеспокоиться, то переосмыслить свои представления о ее моральных силах. Рукой она сделала отстраняющий жест и застыла идеальным воплощением запрета, выпрямившись в полный рост в темном проеме двери. Но мы должны выдать секрет Хепизбы и признаться, что врожденная робость характера даже теперь выдавала себя быстрой дрожью, от которой, как казалось самой Хепизбе, все суставы ее тела вошли в диссонанс.
Возможно, судья и знал, сколь мало истинной суровости скрыто в этом внушительном порыве. Однако, будучи джентльменом не из пугливых, он вскоре овладел собой и не побоялся приблизиться к кузине с протянутой рукой, сохраняя, однако, разумную предупредительность и сглаживая свое наступление улыбкой, настолько широкой, радостной и солнечной, что и половины подобной яркости хватило бы, чтобы заставить немедленно вызреть зеленый виноград. Возможно, он задался целью расплавить Хепизбу, словно фигурку из желтого воска.
– Хепизба, возлюбленная моя кузина, я так рад! – самым сердечным тоном воскликнул судья. – Теперь, после всех этих лет, тебе есть ради кого жить. Да и у всех нас, позволь сказать, всех твоих друзей и родственников теперь в жизни появится еще один смысл. Я решил без промедления предложить сделать все, что в моих силах, чтобы Клиффорду было удобно. Он ведь наш общий родственник. Я знаю, сколь многое ему нужно, – как много он требовал раньше, – с его тонким вкусом и любовью к прекрасному. Все в моем доме – картины, книги, вина, роскошные блюда – в его распоряжении! Я был бы несказанно рад увидеть его! Могу ли я сейчас же войти?
– Нет, – ответила Хепизба, голос которой слишком дрожал для пространных ответов. – Он не принимает посетителей.
– Посетителей, дорогая кузина? Это меня ты называешь посетителем? – воскликнул судья, чьи чувства, похоже, наконец были задеты холодным приемом. – Нет уж, позволь мне назваться хозяином твоего дома, и Клиффорда тоже. Переезжайте ко мне. Деревенский воздух и все другие удобства – я бы даже сказал, роскошества, – которые я собрал, сотворят с ним чудо! А ты и я, дорогая Хепизба, вместе будем решать, наблюдать и трудиться над тем, чтобы Клиффорд отныне был счастлив. Переезжайте! К чему тратить слова на то, что одновременно мой долг и моя радость? Переезжайте ко мне немедленно!
Услышав подобное гостеприимное предложение, такое щедрое признание силы родства, Фиби почувствовала, что готова подбежать к судье Пинчеону и лично наградить его поцелуем, от которого недавно отвернулась. С Хепизбой, однако, все было иначе, и улыбка судьи воздействовала на ее сердце, как солнце на уксус, в десятки раз повышая его едкие свойства.
– Клиффорд, – сказала она, до сих пор слишком взволнованная для долгих фраз, – Клиффорд живет здесь!
– Не гневи Небеса, Хепизба, – сказал судья Пинчеон, благоговейно закатывая глаза к потолку, заменявшему высший суд. – Ты позволяешь давней враждебности вмешиваться в настоящее. Я стою перед тобой с открытым сердцем, готовый принять в него и тебя, и Клиффорда. Не отказывайся от моих добрых услуг – я искренне предлагаю вам благополучие! Мои намерения продиктованы исключительно родственными чувствами. И будет крайне тяжкой твоя ответственность, кузина, если ты решишь запереть нашего брата в этом мрачном доме со спертым воздухом, в то время как восхитительная свобода моего загородного особняка полностью в его распоряжении.
– Он никогда не подойдет Клиффорду, – так же кратко ответила Хепизба.
– Женщина! – Судья дал волю своему возмущению. – Что ты имеешь в виду? У тебя есть другие ресурсы? Нет, не думаю. Берегись, Хепизба, берегись! Клиффорд находится на краю пропасти! Но почему я говорю с тобой, глупой женщиной? Пропусти! Я должен увидеть Клиффорда!
Хепизба закрыла своей сухопарой фигурой дверь и словно увеличилась в размерах, приняв еще более угрожающий вид, поскольку в сердце ее царили еще большее волнение и ужас. Но очевидное желание судьи Пинчеона проложить себе путь встретило неожиданное препятствие в виде голоса, раздавшегося из внутренних комнат: слабого, дрожащего, умоляющего голоса, полного беспомощности и тревоги, как у ребенка, который испуган и знает, что не в силах себя защитить.
– Хепизба! Хепизба! Упади перед ним на колени! Целуй ему ноги! Упроси его не входить! О, пусть он сжалится надо мной! Сжалится! Сжалится!
Последовал миг сомнения в том, решит ли судья отодвинуть Хепизбу в сторону и шагнуть через порог в гостиную, откуда доносились эти прерывистые и жалкие мольбы. Отнюдь не жалость остановила его, поскольку при первых же звуках слабого голоса в его глазах зажглось алое пламя и последовал шаг вперед, столь быстрый, словно нечто невыразимо свирепое и зловещее рвалось из него наружу. Чтобы узнать настоящего судью Пинчеона, нужно было увидеть его в этот момент. И после такого прозрения все солнечные улыбки, какие он только мог изобразить, скорее бы заставили виноград поспеть и позолотили тыкву, нежели расплавили железное впечатление, вечным клеймом впечатанное в память очевидца. И лицо его становилось более, а не менее страшным оттого, что не выражало ни гнева, ни ненависти, лишь некое неудержимое стремление, способное уничтожить все, кроме себя самого.
