Одна книга лежала на столе открытой. Это было произведение Вольтера, поля были испещрены карандашными заметками, писанными дрожащей рукой, как бы старческим почерком. Это были иронические опровержения логики фернейского мудреца. Вольтер был слишком сдержанным, по мнению своего толкователя.
Пробило два часа; на лестнице послышались шаги. Незнакомец тихонько сел с другой стороны постели, занавески которой скрывали его от человека, вошедшего с большой таинственностью. Это был тот же юноша, которого он видел на лестнице. Он взял свечку и подошел к постели осторожными шагами.
Лицо больного было повернуто к подушке, но он спал так спокойно, его дыхание было так тихо, что убийца, бросив на него быстрый и беспокойный взгляд, принял этот сон за смерть. Он отошел с адской улыбкой, поставил свечу на место, открыл письменный стол ключом, вынутым из кармана, и взял из ящика несколько свертков золота. В ту же минуту старик проснулся. Он открыл глаза и повернул их к свету; тогда он увидел вора за делом и вытянулся на постели, как пораженный скорей удивлением, чем ужасом. Наконец он соскочил с постели:
- Пречистое небо! Не сон ли это? Ты, ты! Ты, для которого я страдал и переносил нищету и труд! Ты!
Вор задрожал; монеты выпали у него из рук и покатились на пол.
- Как! - воскликнул он. - Ты еще не умер? Уж не потерял ли яд свое действие?
- Яд, дитя!.. Ах!.. - И с ужасным криком старик закрыл себе лицо обеими руками; потом он продолжал со страшной энергией: - Жан! Жан! Скажи мне, что это ложь. Воруй у меня, грабь, если хочешь; но не говори, что ты мог убить человека, который жил только для тебя. Вот бери золото; я для тебя собирал его. Ступай! Ступай!
И утомленный старик упал к ногам убийцы и корчился на полу в агонии, в тысячу раз более нестерпимой, чем та, которую он претерпел перед этим.
Вор посмотрел на него с холодным презрением.
- Что я тебе сделал, несчастный! - воскликнул старик. - Разве я мало любил и ласкал тебя? Ты был сиротой, брошенным всеми. Я взял тебя, воспитал, усыновил. Если я заслужил имя скупого, то лишь для того, чтоб тебя не презирали, тебя, моего наследника, когда меня не будет больше, тебя, обиженного природой. Ты получил бы все мое богатство после моей смерти. Разве ты не мог продлить свою милость еще на несколько месяцев, несколько дней? Что я тебе сделал?
- Ты продолжал жить и не хотел писать завещание.
- Боже мой! Боже мой!
- Слушай: я все приготовил к бегству. Смотри. У меня есть паспорт, лошади ждут меня внизу, запасные заказаны. У меня твое золото.
И, говоря таким образом, негодяй продолжал забирать свертки.
- А теперь, если я оставлю тебе жизнь, какая у меня гарантия, что ты не донесешь на меня?
При этих словах он подошел к старику с угрожающим видом.
Гнев последнего уступил место страху. Он задрожал перед этим чудовищем.
- Оставь мне жизнь... дай мне жить для... для...
- Для чего?
- Для того, чтобы простить тебя! Да, ты можешь жить без страха. Клянусь...
- Ты клянешься? Кем и чем, старик? Я не могу тебе поверить.
Еще одна минута, и рука, уже поднятая убийцей, задушила бы свою жертву. Но между ней и убийцей явилось видение, которое казалось пришедшим с того света, существование которого отвергали оба.
Разбойник отскочил, потом повернулся и бросился вон.
Старик снова упал на пол без чувств...
VIII
Вернувшись к старику на другой день, иностранец нашел его спокойным и был сам удивлен, увидев его оправившимся от волнений и страданий прошлой ночи. Больной выразил благодарность своему спасителю горячими слезами и сообщил ему, что позвал одного из своих родственников, который с этих пор будет заботиться о его безопасности и нуждах.
- Так как, - прибавил он, - у меня еще есть деньги, а впредь мне нет никакой причины быть скупым.
Потом он стал быстро рассказывать об обстоятельствах его союза с тем, который покушался убить его.
Еще в молодости он поссорился со своей семьей на почве религиозных разногласий. У него не было детей; он решился усыновить ребенка из народа и воспитать его своим последователем. Он выбрал сироту самого темного происхождения, уродство и вид которого были для него сперва причиной сострадания, а позже причиной слепой и чрезвычайной привязанности. В этом оборвыше он любил не только сына, но и свою теорию. Он воспитал его согласно философским принципам французских энциклопедистов. Гельвеции доказал ему, что воспитание может все, и до восьми лет любимым девизом маленького Жана было: Свет и Добродетель. Ребенок выказывал способности, в особенности к искусству.
Его покровитель стал искать учителя, такого же, как он сам, и выбрал живописца Давида. Этот художник, такой же отвратительный, каким стал его ученик, был, конечно, также материалистом и атеистом, как того желал покровитель.
Ребенок рано почувствовал свое безобразие. Его благодетель напрасно старался философскими афоризмами тешить его; но когда он объяснял ему, что на этом свете деньги покрывают множество грехов, ребенок жадно слушал его и забывал причину своей тоски. Собирать деньги своему протеже, единственному существу, которое он любил в этом свете, - вот в чем состояла страсть покровителя. Читатель видел, как он получил свою награду.
- Но я рад, что он убежал, - сказал старик, вытирая себе глаза. - Он оставил бы меня в самой ужасной нищете, и я все-таки не мог бы решиться обвинить его.
- Так как вы сами виновник его преступлений.
- Как! Я, который никогда не переставал твердить ему о красоте, добродетели! Объяснитесь.
- Увы! Если ваш ученик не объяснил вам этого вчера своими признаниями, то ангел бы напрасно спустился с неба, чтобы доказать вам это.
Старик беспокойно заметался на постели и собирался возразить, когда его родственник, за которым он посылал, вошел в комнату. Это был человек немного старше тридцати лет, лицо его, сухое, худое, не выражало ничего, глаза были постоянно неподвижны, а губы сжаты. Он выслушал с возгласами ужаса рассказ своего родственника и старался всеми средствами уговорить его донести на своего любимца.
- Нет, Рене Дюма! - воскликнул старик. - Вы адвокат, вы привыкли ни во что не ставить человеческую жизнь. Как только человек нарушил закон, вы кричите: "Повесить его!"
- Я! - закричал Дюма с поднятыми руками и выпученными глазами. Почтенный философ, вы очень дурно судите обо мне. Никто не сожалеет больше меня о строгости нашего свода законов.
Адвокат остановился, тяжело дыша. Иностранец пристально посмотрел на него и побледнел. Дюма заметил эту перемену и обратился к нему:
- Разве вы не такого же мнения, сударь?
- Простите меня; я старался подавить в себе неопределенный ужас, который кажется мне пророческим.
- И этот страх?..
- Заключался в том, что если мы с вами снова увидимся, то ваши мнения не будут теми же!
- Никогда!
- Вы восхищаете меня, кузен Рене, - сказал старик, жадно прислушивавшийся к словам своего родственника. - Ах! Я вижу, что в вас есть истинное чувство справедливости и филантропии. Отчего я так медлил узнать вас? И, - продолжал старик с некоторым колебанием, - вы не думаете, как этот благородный иностранец, что я ошибся в правилах, которым учил этого несчастного?
- Нет, конечно. Разве можно сердиться на Сократа за то, что Алкивиад был нечестивым изменником.
- Слышите! Слышите! Но у Сократа был Платон. Отныне ты будешь моим Платоном. Слышите! - повторил старик, повертываясь к иностранцу, но последний был уже на пороге. Да и кто стал бы спорить с самым упрямым фанатизмом, фанатизмом неверия?
- Вы уходите, - воскликнул Дюма, - не дав мне поблагодарить вас, благословить за жизнь, которую вы вернули этому почтенному старику? Если когда-нибудь я смогу расплатиться... если когда-нибудь вам понадобится кровь Рене Дюма...
Произнося таким образом свои уверения, он дошел за иностранцем до дверей передней; там он остановил его на минуту, посмотрел назад, чтобы убедиться, что его не могли слышать, и обратился к нему вполголоса:
- Мне бы нужно было вернуться в Нанси; я не люблю терять свое время... Вы не думаете, сударь, что этот разбойник унес все деньги старого дурака?
- Разве, господин Дюма, Платон так говорил о Сократе?
- Вы колки. Да вы и имеете право быть таким. Сударь, мы увидимся с вами в один прекрасный день.
- В один прекрасный день! - пробормотал иностранец и нахмурился.
Он поспешно вернулся к себе, провел целый день и следующую ночь один, углубленный в занятия, которые, какого бы рода они ни были, послужили только для того, чтобы удвоить его мрачную озабоченность. Каким образом его судьба могла связаться с судьбой Рене Дюма или бежавшего убийцы? Отчего легкий воздух Парижа казался ему удушливым? Какой инстинкт заставлял его бежать от этих блестящих людей, от этого очага возникающих надежд света? Какой голос кричал ему не возвращаться? Но к чему эти предсказания и предчувствия?.. Он оставляет Францию, он возвращается, прекрасная Италия, к твоим величественным развалинам! На Альпах его душа вдыхает еще раз свободный воздух. Свободный воздух! Увы! Человек никогда не будет так же свободен на улице, как в горах. И ты тоже, читатель. Вернемся в более высокие страны, местопребывание более чистых обитателей.
