Странное чувство владело мной, когда, с деньгами в кармане, я выходил из банка: да, это были мои деньги, я честно их скопил, честно и даже без особых усилий, потому что неплохо зарабатываю, и тем не менее все вокруг — белые мраморные колонны, тяжелая дверь в позолоте, через которую я вышел на улицу, суровое и неприступное лицо швейцара — все вокруг внушало мне чувство, будто я свои собственные деньги украл.
Однако, сев за руль, я рассмеялся и весело покатил обратно на Юденгассе.
Я позвонил в квартиру фрау Грольты, спиной открыл дверь, услышав щелчок замка, устало и обреченно поднялся по лестнице; я боялся того, что неминуемо должно случиться. Букет я тащил цветами вниз, словно авоську с картошкой. Я шел, как заведенный, — только вперед, не оглядываясь по сторонам. Не помню, какое лицо было у хозяйки, когда она меня встретила, — я на нее даже не взглянул.
Хедвиг сидела с книжкой у окна, но я сразу понял, что книгу она держит только для вида: я тихо-тихо прокрался по коридору до двери ее комнаты и дверь отворил бесшумно, как вор, — я никогда раньше так не делал и сам не знаю, где этому научился. Она сразу же захлопнула книгу, и стремительность этого ее жеста навсегда врезалась мне в память, как и ее улыбка, — я и сегодня слышу, как с треском захлопываются обе половинки переплета, а железнодорожный билет, который она вложила в книгу вместо закладки, описав дугу, спикировал на пол, и ни один из нас, ни она, ни я, не подумал его поднять.
Остановившись в дверях, я смотрел на старые деревья в саду, на платья Хедвиг, распакованные и в беспорядке разбросанные на столе и спинках стульев, на серую обложку книги, по которой красными буквами отчетливо было вытиснено: «Учебник педагогики». Хедвиг, замерев, стояла между кроватью и окном, руки опущены, но ладони почти сжаты в кулачки, словно у барабанщика, который собрался барабанить, только почему-то забыл взять палочки. Я смотрел на нее, но думал вовсе не о ней; думал я о рассказах одного парня, он был подмастерьем у Виквебера, и в первый год моего обучения мы почти всегда работали вместе. Звали его Грёммиг, это был тощий верзила, левый бицепс у него весь изгрызен шрамами от осколков ручной гранаты. Так вот этот Грёммиг обожал рассказывать мне, сколько он за войну поимел женщин и как иногда «за этим делом» закрывал им лица полотенцем, — я сам удивлялся, почему его рассказы почти не вызывали у меня омерзения. И только сейчас, шесть лет спустя, стоя перед Хедвиг с цветами в руках, я вдруг ужаснулся, вспомнив об этом, — казалось, ничего более отвратительного я в жизни не слышал. А ведь другие подмастерья тоже рассказывали всякие гнусности, но ни один из них не додумался закрывать женское лицо полотенцем, и поэтому все они, все, кто до этого не додумался, казались мне теперь невинными, как дети. Лицо Хедвиг — больше я ни о чем думать не мог.
— Уходите! — сказала она. — Сейчас же уходите!
— Да, — отозвался я. — Сейчас ухожу, — но и не думал уходить; то, что я хотел сейчас с нею сделать, я не делал еще ни с одной женщиной; есть много слов, много выражений, которыми это обозначается, и я почти все их знаю, обучился в интернате и среди однокашников в техникуме, но ни одно из них не подходило к тому, что я хотел с нею сделать, — слово это я до сих пор ищу. «Любовь» тоже не совсем то слово, оно выражает не все, хотя, вероятно, ближе других к сути дела.
В лице Хедвиг я читал все, что было написано на моем лице: ужас и страх, и ни намека на то, что обычно зовется «желанием», — но вместе с тем и все то, о чем рассказывали мне другие мужчины, все, что они искали и никак не могли отыскать в женских лицах, — и тут вдруг я понял, что даже Грёммиг не исключение: закрывая женское лицо полотенцем, он тоже на свой лад искал красоту, не догадываясь, что надо бы — так мне казалось — просто убрать полотенце. С лица Хедвиг медленно сходила тень, брошенная на него моим лицом, — лицо ее как бы всплывало из этой тени, лицо, пронзившее меня до самой сердцевины.
— А теперь уходите, — сказала она.
— Вам цветы нравятся? — спросил я.
— Да.
Как были, прямо в бумаге, я положил цветы на кровать и теперь смотрел, как она развертывает бумагу, перебирает бутоны, ласково расправляет длинные зеленые листья. И все это с таким видом, будто цветы ей дарят каждый божий день.
— Дайте мне, пожалуйста, вазу, — попросила она, и я принес ей вазу, что стояла неподалеку от меня на полу у комода; она шагнула мне навстречу, и, передавая ей вазу, я на миг коснулся ее руки, и в этот миг в голове у меня пронеслось все, что я мог бы попытаться сейчас сделать, — притянуть ее к себе, поцеловать и уже не выпускать из объятий, — но я ничего такого не сделал, не попытался, просто отошел на прежнее место и, прислонясь спиной к двери, продолжал наблюдать, как она наливает в вазу воду из кувшина, а потом ставит туда цветы; ваза была керамическая, темно-красная, — на подоконнике, куда Хедвиг их поставила, цветы в этой вазе были очень красивы.
— Уходите, — повторила она, и я, ни слова не говоря, повернулся, распахнул дверь и вышел. В коридоре было темно, только где-то впереди тусклым молочным пятном серело матовое окошко над входной дверью. Мне очень хотелось, чтобы она выбежала за мной, окликнула, но она ничего такого не сделала, — тогда я вышел из квартиры и спустился по лестнице.
Внизу, в парадном, я остановился, закурил, посмотрел на залитую солнцем улицу и стал изучать таблички с фамилиями жильцов: Хюнерт, Шмиц, Стефанидес, Кролль, наконец обнаружил фамилию хозяйки, Грольта, а потом и напечатанную типографским шрифтом табличку «Флинк — прием в стирку», это и была прачечная.
Не докурив сигарету, я перешел на другую сторону улицы и встал напротив дома, стараясь не спускать глаз с подъезда. Поэтому и испугался, когда услышал совсем рядом голос фрау Флинк, владелицы прачечного салона: как была, в белом халате, она, видимо, специально ради меня перешла улицу, а я и не заметил.
— Ах, господин Фендрих, — воскликнула она, — вас прямо бог послал. У меня одна машина греется. Наверно, Девушка что-то напутала.
— Так отключите, — посоветовал я, даже не взглянув на фрау Флинк. Я не сводил глаз с подъезда.
— Как, а вы разве не можете посмотреть?
— Нет, — отрезал я. — Не могу.
— Но вы же все равно тут стоите!
— Да, — ответил я. — Я тут стою. Но машину посмотреть не могу. Именно потому, что стою тут.
— Нет, это неслыханно, — возмутилась фрау Флинк. — Стоит тут, и не может посмотреть машину!
Краем глаза я видел, как фрау Флинк ретировалась на другую сторону улицы, а минутой позже в дверях салона стайкой появились девушки, работницы прачечной, все четверо или пятеро, в белых халатах. Я слышал, как они хихикают, но мне было наплевать.
«Наверно, — подумал я, — так бывает, когда тонешь: кругом одна серая муть, ты в ней захлебываешься, ничего не видишь, ничего не слышишь, только мерный гул в ушах, а ты все глотаешь эту серую, пресную жижу, которая почему-то кажется сладкой на вкус».
Мозг мой лихорадочно работал сам по себе, словно машина, которую позабыли отключить: внезапно я нашел решение алгебраического примера, который два года назад не смог решить на экзамене в техникуме, и ощутил при этом прилив такого несказанного счастья, какое испытываешь, когда в голову приходит наконец забытое имя или слово, которое ты долго и мучительно пытался припомнить.
Английские слова, которых я не знал на уроках девять лет назад, теперь всплывали в сознании сами собой — я вдруг вспомнил, что «спички» называются «matsch». «Тед принес отцу спички, и отец закурил свою трубку. Огонь пылал в камине, и отец, прежде чем начать свои рассказы об Индии, подбросил в камин несколько свежих поленьев». Полено по-английски «log», я теперь смог бы перевести эту фразу, которую тогда никто из нас — даже первый ученик — не сумел осилить. Я был как во сне, и как во сне кто-то нашептывал мне слова, которых я никогда не учил, не читал, не слышал. Но глаза мои цепко держали на прицеле только одну мишень — дверь, из которой рано или поздно выйдет Хедвиг: это была новенькая, лоснящаяся свежей коричневой покраской дверь, и казалось, ничего важнее этой двери на свете нет и ничего, кроме нее, я в жизни не видел.
Не знаю, страдал ли я: темно-серые толщи вод сомкнулись надо мной, и в то же время голова у меня была ясная, как никогда, — я успел подумать, что теперь придется извиниться перед фрау Флинк, она всегда была так добра ко мне, это она подыскала комнату для Хедвиг, а иной раз, когда у меня был усталый вид, варила мне кофе. «Когда-нибудь, — думал я, — придется перед ней извиниться». Еще многое, многое мне придется сделать, и я думал обо всем этом, даже о той женщине с Курбельштрассе, которая рыдала сегодня в телефон и все еще, наверное, меня ждет.
Теперь я точно знал то, что знал всегда, — просто все эти шесть лет боялся признаться: я ненавижу эту работу, как ненавидел и все прочие работы, которым пробовал обучиться. Я ненавижу стиральные машины, меня тошнит от запаха мыльной воды, и это не просто физическая тошнота, а нечто большее. Я теперь знал, что всегда любил в своей работе только деньги, и деньги у меня есть; я сунул руку в карман — да, деньги тут.
