Создание Комсомола быстро было закончено. Должен об был построить кадры правоверных коммунистов, воспитанных в сфере пропаганды идей Ленина и поставленных в привилегированное положение в каждой области жизни пролетарского государства.
Учитель подавал своим ученикам пример. Как человек молодой и веселый, подал он на развод. Не мог равнодушно смотреть на дородных деревенских девушек, окружающих его во время школьных бесед. Одна из них – толстощекая, румяная Катя Филимонова – нравилась ему особенно. Начал за ней ухаживать и скоро договорился о свидании. С этого времени выскальзывала она к нему по ночам.
Родители криво на это смотрели, делали дочке горькие упреки, но она со смехом отвечала:
– Теперь каждая женщина свободна и может собой распоряжаться!
Так тоже поступала до момента, пока не убедилась, что забеременела Учитель выставил ее от себя и свои чувства обратил к другой девушке.
Катя родила сына. Власти забрали его тотчас же вместе с матерью и отослали в город. В приюте, где она его кормила, он должен был остаться навсегда. Ребенок должен был принадлежать государству, так как домашнее воспитание, ласки матери, семейное тепло делали его неспособным чувствовать и думать, как пристало пролетарию.
До сих пор тихую деревню Толкачево вскоре потрясли события, которые все более беспокоили Болдыревых. Местность, в которой находилась промышленная коммуна, так очень нужная властям, долго не испытывала наездов комиссаров, обкрадывающих людей как в силу декретов, так и без никаких декретов. Толкачево выполняло добросовестно всяческие законные предписания и никаких конфликтов с властями не имело.
Однако через некоторое время в деревню прибыли какие-то агитаторы из Москвы.
Они кощунствовали против Бога, сбросили крест с церковки, измывались над попом. Призывали молодежь к разврату, устраивали дни свободной любви, жертвами которой становились молодые женщины и девушки, жаждущие забав и подарков.
Толкачево столкнулось с судьбой деревни Апраксино…
Вспыхивали споры, семьи начали распадаться. По околице бродили толпы убегавших из дому детей, которые передвигались из одной деревни в другую, таким образом добираясь до города. Никто о них не заботился, так как родители, занятые раздорами в доме, разводами, ссорами, потасовками и жалобами к властям, не имели времени на поиски пропавших.
Однажды госпожа Болдырева, разговаривая со знакомой крестьянкой, заметила молодую девушку, проходящую перед домом. Была это дочка деревенского комиссара – Маня Шульгина.
– Как поживаешь? – спросила ее госпожа Болдырева. – Слышала, выходишь замуж. За кого?
– За Степана Лютова, – ответила, зарумянясь, она. – Сегодня как раз должны встретиться и установить день свадьбы.
– Дай, Боже, счастья! – пожелала ей госпожа Болдырева.
– Благодарю! – воскликнула девушка и побежала дальше.
Подошла к дому Лютовых.
Степан, восемнадцатилетний парень, ждал ее у ворот. Он обнял ее за пояс, отвел в строну стоящего за домом амбара.
– Куда идем? – спросила она, удивленная.
– Я должен туда зайти… – ответил он уклончиво и внезапно потянул девушку за собой. – Слушай, Манька, – промолвил, замыкая двери. – Ты принадлежишь к коммунистической молодежи, следовательно, должна исполнять требования товарищей. Хочу, чтобы ты сейчас же мне отдалась! Брак – это глупые предрассудки, буржуазный обычай!
Скромная, учтивая девушка молчала, с ужасом глядя в мрачные глаза парня.
– Ну, чего молчишь? – спросил он и обнял ее, покрывая своими поцелуями и громко вздыхая. Лицо его побледнело, а глаза затуманились.
– Пусти меня! – крикнула она и хотела вырваться из его рук.
– Так ты такая? – проревел он. – Гей, товарищи, идите сюда!
Из-за сваленных ворохов соломы показалось несколько подростков. Они заткнули ей кляпом рот и сдернули с нее одежду.
Степан, опрокинув ее на землю, боролся долго. Девушка была сильная и ловкая. Однако товарищи помогли ему лишить ее свободы действия.
Парень, схвативши Маню за горло и выбрасывая короткие, отрывистые слова, изнасиловал ее. Подростки, дыша тяжело, хищно наблюдали движения мечущихся тел.
Наконец, Степан поднялся и протянул любезно:
– Хорошая девка! – пробормотал он. – Ну, и я хороший товарищ! Берите ее, кто хочет!
До ночи потерявшая сознание девушка и распутные подростки таились в темном амбаре, где пахло рожью, плесенью и мышами.
Парни выскользнули украдкой и возвратились домой незаметно.
Маню нашли только спустя неделю.
Лежала она нагая, покрытая синяками, окровавленная и замерзшая.
Суд без труда раскрыл преступление и парней, доставленных в город. Развлекались они там два дня. Вернулись дерзкие, спесивые, похваляясь тем, что суд их оправдал и даже похвалил за расправу над девушкой, не выполняющей обязанностей настоящей пролетарской женщины, свободной, равной мужчине. Потому, что не имела она права отказать пожелавшим ее коммунистам.
Ничем не помогли жалобы отца Мани, и так пошел он к Болдыревым, чтобы выплакаться им и пожаловаться.
Серьезный, степенный Шульгин, заметив, что Болдыревы, опасаясь все слышащих и видящих стен, молчат, с сочувствием глядя на него, произнес, подняв два пальца вверх:
– Клянусь перед Богом, что я отомщу!
Он исполнил клятву.
Степан Лютов внезапно пропал, и никто уже его нигде не видел.
Какая-то старуха рассказывала позже на ухо госпоже Болдыревой, что собственными глазами видела, как Шульгин в лунную ночь нес что-то тяжелое к проруби и, привязавши старый мельничный камень, сбросил в реку.
После того случая произошел другой, который взволновал все село.
– Спасите, дайте совет, добрые люди! Сегодня узнала страшную правду! Моя дочь будет иметь ребенка от моего мужа, своего отца! Грех великий… преступление перед Богом и людьми! Посоветуйте, что делать? Ох! О-о!
Болдыревы думали долго, не зная, что сказать.
Наконец, Болдырев произнес:
– Не знаем, есть ли это теперь преступление… Новые законы иначе на вещи смотрят. Посоветуйтесь с комиссаром, соседка!
Старуха поехала в город с жалобой. Отправили ее ни с чем.
Судьи издевались над ней и смеялись громко:
– Гей, старая! Что же ты думала, твой муж без глаз? Предпочитает он молодую дочку такой старой кляче! Не видим мы в этом никакого преступления. Это является старым глупым предрассудком! Возвращайся домой и смотри, как любятся отец и дочка. Что же это, не знаешь Ветхого Завета? Рассказывает он о таких случаях. Чем твой старый хуже каких-то там пророков? Ярый он и охотливый! Кланяйся ему от нас, женщина, и не забивай нам голову глупостями. Велико дело, что дочка! Баба, как каждая другая…
Старуха строго посмотрела на судей сухими, злыми глазами и произнесла спокойно:
– Попомните меня! Ой, попомните, безбожники!
Этой же ночью вспыхнул деревянный дом суда, подпаленный неизвестной мстительной рукой.
Вину свалили на нескольких контрреволюционеров, бывших чиновников, и расстреляли их, потому что наказание существует для того, чтобы нашелся заслуживающий его.
Между тем, Василиса вернулась в деревню.
Ночью, без шума ступая босыми ногами, облила керосином и подпалила сложенные в сенях лучины, вышла из хаты, заперла на засов двери и всунула под соломенную стреху горящие щепки. Дом вспыхнул, как стог сухого сена, а в треске балок и в шипении огня утонули отчаянные крики гибнущих людей, напрасно ищущих спасения.
Василиса спустя два дня блуждала по деревне со свертком, покрытым шалью. Соседки с удивлением смотрели на кусок дерева, окутанный тряпками. Старуха потрясала свертком, целовала, прижимая его к груди, и ласковым голосом тянула:
– Ай, люли, ай, люли, спи, внучек, спи, сиротка!
Дойдя до закрытой церкви, долго смотрела она на зеленый купол без креста и внезапно начала подскакивать и кричать:
– Гей, ха! Гей, ха! Красный огонь сожрал грешников, красный огонь сожрал судей. Гей, ха! Разожгла хорошо, горячее пламя. Гей, ха!
Начальник милиции, услышавши это, приказал отвезти сумасшедшую в город и донес властям о бахвальстве старухи.
Василиса из города не вернулась.
– Расстреляли ее наверняка… – шепнула госпожа Болдырева, узнав об этом.
Муж ничего не ответил. Он просматривал присланную из города газету.
Внезапно поднял голову и, взглянувши на жену удивленным взглядом, прочитал:
– «Пролетариат отбрасывает старую моральность враждебных классов. Не требует никакой моральности. Живет разумом практическим, который является во сто крат выше и чище искусственной лицемерной моральности буржуазии. Мы оздоровим благородный мир, как если бы он не чувствовал отвращения от буржуазных глупых слов, сказал бы, что пролетариат есть святой, мудрый и безгрешный!».
Они взглянули на себя с ужасом, тоской и болью.
– Так пишет товарищ Лев Троцкий… – шепнул Болдырев.
Они вздохнули тяжело и опустили головы.
