Мики пополз по направлению к хижине, но каждое движение вызывало мучительную боль, и он полз так медленно, что за час удалился от бревна меньше чем на четверть мили. До наступления ночи он прополз меньше двух миль! Мики забился под куст и пролежал под ним до зари, а потом и весь следующий день. Когда занялось новое утро (шли уже четвертые сутки с того момента, как он отправился на эту роковую охоту), Мики почувствовал, что боль в спине как будто уменьшилась. Однако стоило ему проползти несколько шагов, как силы совсем его покидали. И тут ему вдруг улыбнулась удача – после полудня он наткнулся на тушу карибу, полуобглоданную волками. Мясо замерзло, но Мики принялся грызть его с жадностью. Потом он заполз под кучу валежника и пролежал там десять дней между жизнью и смертью. Если бы не туша карибу, конечно, Мики погиб бы. Но каждый день, а иногда и через день он с трудом подползал к ней и проглатывал несколько кусочков мяса. Прошло почти две недели, прежде чем ноги снова начали служить ему. На пятнадцатый день он приплелся к хижине.
Едва Мики вышел на вырубку, как его охватило ощущение беды. Хижина стояла на прежнем месте. Она как будто была совсем такой, как пятнадцать дней назад. Но над трубой не вился дымок, а окна заросли густым слоем пушистого инея. Снег вокруг хижины был белым, как чистая простыня, и его белизну не нарушал ни единый след. Мики нерешительно направился к двери. И там тоже не было следов. Ветер намел у порога высокий сугроб. Мики взвизгнул и заскребся в дверь. Ему ответила только тишина. Из хижины не донеслось ни единого звука.
Мики вернулся в лес и начал ждать. Он ждал до вечера и время от времени подходил к двери и вновь обнюхивал ее, проверяя, не ошибся ли он. С наступлением темноты он вырыл ямку в снегу возле двери и пролежал в этом логовище всю ночь. Наконец занялся серый и унылый рассвет. Но из трубы не повалил дым, и за бревенчатыми стенами по-прежнему царила нерушимая тишина. Тогда Мики наконец понял, что Чэллонер, Нанетта и малышка покинули хижину.
Однако он не потерял надежды. Он перестал слушать под дверью – теперь он ждал, что знакомые голоса донесутся до него откуда-нибудь из леса, и то и дело обводил взглядом опушку. Он даже отправился на розыски и обследовал лес то с одной стороны хижины, то с другой, тщетно принюхиваясь к нетронутому снегу и ловя ветер чуткими ноздрями. Под вечер, уныло опустив хвост, он затрусил в чащу, чтобы поймать на ужин кролика. Поев, он вернулся к хижине и улегся спать в ту же ямку возле двери. Третий день и третью ночь он тоже провел возле хижины и в эту третью ночь услышал волчий вой, далеко разносившийся под чистым звездным небом. И впервые за все это время Мики завыл – тоскливо и жалобно. Он вовсе не отвечал волкам – он звал хозяина, Нанетту и малышку, и в его голосе слышались горе и тоскливая безнадежность.
Никогда еще Мики не ощущал себя таким одиноким. И его собачьему мозгу представлялось, будто все, что он видел и чувствовал в течение последних недель, было сном, а теперь он очнулся и вновь обнаружил вокруг себя все тот же враждебный лесной мир, полный опасностей и неизбывного одиночества, – мир, где нет дружбы, а есть только нескончаемая, отчаянная борьба за существование. Инстинкты, притупившиеся было за время его пребывания в хижине, вновь обрели силу и остроту. Теперь его опять ни на минуту не оставляло волнующее ощущение постоянных опасностей, которые грозят тому, кто бродит по лесу в одиночку, к нему вернулась осторожность, и на четвертый день он уже крался по вырубке, как волк.
На пятую ночь он не лег спать в ямке у двери, а ушел в лес и в миле от хижины отыскал подходящую для ночлега кучу бурелома. До утра его мучили тревожные сны. Но ему не снились Чэллонер, Нанетта и малышка или драка в Форт О’Год и все то новое и непонятное, что он там видел. Нет, во сне он бродил у каменистой вершины холма, занесенной глубоким снегом, и забирался в темную, безмолвную пещеру. Вновь он старался разбудить своего брата и товарища по летним странствованиям – Нееву, черного медведя, ощущал теплоту его тела и слышал, как тот сонно ворчит, не желая просыпаться. А потом он вновь пережил во сне схватку среди кустов черной смородины и вместе с Неевой улепетывал во весь дух от разъяренной медведицы, которая вторглась в их овражек.
Внезапно Мики проснулся – он весь дрожал, его мышцы были напряжены. Он зарычал, и в темноте его глаза горели, как два огненные шарика. В черной яме под перепутанными ветками он тихонько и призывно заскулил, а потом долго прислушивался, не ответит ли Неева.
Еще целый месяц после этой ночи Мики рыскал вблизи хижины. И каждый день он хотя бы один раз обследовал вырубку, а иногда забегал туда и ночью. Но тем не менее его мысли все чаще занимал Неева. Начало марта ознаменовалось тики-свао – большой оттепелью. Целую неделю солнце ярко сияло в безоблачном небе. Воздух стал теплым, снег проваливался под ногами, а на южных склонах холмов сугробы быстро таяли, растекаясь стремительными журчащими ручейками, или миниатюрными лавинами обрушивались вниз на дно оврагов. Мир был проникнут новым радостным возбуждением – близилась весна. И в душе Мики начала медленно пробуждаться новая надежда, рождавшаяся из новых впечатлений и нового зова инстинктов, – он вдруг почувствовал, что Неева должен вот-вот проснуться.
Эта мысль возникала у него, словно подсказанная кем-то со стороны. Об этом пели ему ручейки, которые, журча, пробирались по снегу и с каждым днем становились все шире и глубже, об этом шептал ему теплый ветер, совсем не похожий на свирепые леденящие ветры зимы, об этом говорили ему обновленные весенние запахи леса и сладкое благоухание оттаивающей земли. И он испытывал неодолимое возбуждение, он слышал зов, он знал: Неева должен вот-вот проснуться.
Мики ответил на зов – остановить его можно было бы, только пустив в ход силу. Однако он не побежал к холму Неевы прямо, так, как побежал из лагеря Чэллонера к хижине, где жила Нанетта с малышкой. Тогда он твердо знал, куда и зачем бежит, – тогда его влекла ясная и легкодостижимая цель. Но теперь манящий зов не воплощался в реальные образы. Вот почему, направившись на запад, первые два-три дня Мики петлял по лесу и часто подолгу задерживался на одном месте. Затем он вдруг решительно побежал прямо вперед и не останавливался, пока на рассвете пятого дня не достиг опушки – перед ним расстилалась широкая безлесная равнина, которую пересекала гряда холмов. Мики сел и долго смотрел на равнину.
Когда он продолжил путь, образ Неевы в его мозгу с каждым шагом становился все более четким и ясным. Ему уже казалось, будто он ушел от этой гряды всего только накануне. Холмы тогда были засыпаны снегом и землю окутывали серые страшные сумерки. А теперь сугробов почти не осталось, солнце светило ярко, а небо снова было голубым. Мики продолжал уверенно бежать к знакомому холму – он не забыл пути. Особого волнения он не испытывал, потому что утратил ощущение времени. Он спустился с этого холма вчера, а сегодня возвращается туда, что здесь особенного?
Мики направился прямо к пещере, вход в которую уже освободился от снега, сунул голову в отверстие и понюхал воздух. Ну и лежебока же этот черный лентяй! Подумать только – он все еще спит! Мики чувствовал запах Неевы, а прислушавшись, уловил даже звук его дыхания.
Перебравшись через снежный вал, который намело в устье прохода, Мики уверенно прыгнул в темноту пещеры. Он услышал негромкое сонное фырканье, а потом глубокий вдох и тут же чуть было не споткнулся о Нееву, который, как оказалось, за зиму сменил постель. Неева снова фыркнул, и Мики взвизгнул. Он ткнулся мордой в новый весенний мех Неевы и ощупью добрался до его уха. Всего-то один день прошел! И он прекрасно помнил все, что было накануне! Поэтому он укусил Нееву за ухо и негромко залаял – Неева всегда прекрасно понимал этот басистый отрывистый лай.
«Проснись же, Неева! – словно говорил он. – Проснись! Снег растаял, и погода прекрасная. Ну, проснись же!»
И Неева сладко потянулся и широко, от всей души зевнул.
Мешеба, старый индеец кри, сидел на залитом солнцем камне на южном склоне холма, откуда была хорошо видна вся долина. Мешеба, которого когда-то, в давние-давние дни, соплеменники прозвали Великаном, был очень стар. Он родился так давно, что в книгах факторий Компании Гудзонова залива год его рождения не значился.
Его лицо сморщилось и побурело, как старая оленья кожа, а прямые волосы, обрамлявшие смуглые впалые щеки, достигали плеч и были белы как снег. Руки у него были худые, и даже нос казался худым – это была худоба глубокой старости. Но его глаза все еще блестели, как два темных драгоценных камня, и зоркость их оставалась прежней, нисколько не уменьшившись за без малого девяносто лет.
