– Погибали мы на виселицах… в подземельях Шлиссельбурга, в рудниках Сибири… Пестель… Каховский… Рылеев… Бестужев… Желябов… Халтурин… Перовская… Кибальчич… я, брат твой, и сотни… тысячи мучеников. Умирали мы с радостной, гордой мыслью, что прокладываем нашему народу дорогу к счастью… Но вот приходишь ты… в прах, в небытие превращаешь нашу жертву… убиваешь в нас радость и спокойствие… Приготовили мы дорогу для тебя… предателя… палача… тирана… Будь ты проклят во веки веков! Проклят!
Отзывалась голосом грозным в своей скорби другая фигура, стоящая у кровати. Седая голова тряслась, глубоко запавшие глаза блестели мрачно… поднималась высоко ладонь с пальцами, искривленными, как когти.
«Снова Мина Фрумкин, старая еврейка», – бьется под черепом мысль и парит, как нетопырь, молниеносно, без шума.
Но привидение начинает шептать горячо и гневно:
– Не обманешь себя! Напрасно! Должен меня узнать… Я мать твоя! Я учила тебя любви к угнетенному народу… Побуждала к направлению ему лучей света… проповедовала веру в наивысшую силу, которая есть все и кроме которой нет ничего. Ты проливаешь море крови… разжигаешь дикие страсти темного народа, на преступления его посылаешь… на Бога руку преступную поднимаешь… Безумный, не знаешь, что предрешены дороги жизни людей и народов! Ничего не сделаешь против этого! Каждое высокомерное усилие сгинет в глубине веков, как песчинка в пустыне… Останется после него черное воспоминание и твое имя, ненавистное и проклятое в поколениях, покуда станешь вводящей в заблуждение мерой и утонешь в забвении во веки веков… Будь проклят!
Он собирал всю волю, все силы; слабой одеревеневшей рукой сбрасывал со столика бутылки и стаканы, будил присматривающих за ним людей и шипел:
– Не спите! Не спите! Они меня убьют… Брат… Мать… Елена… Дора… Селянинов… все, все мне угрожают! Не спите! Умоляю… приказываю!
Горячка медленно слабела, покуда в конце концов не прошла. Вместе с нею ушли ночные бредовые видения, мучительные призраки, безжалостные.
Ленин сиживал уже в постели и проглядывал газеты. Узнавал обо всем. Война закончена! Революция гуляет по свету! Коммунизм становится все более сильным. Его мозг – энергичная Роза Люксембург, его пламенное сердце – Карл Либкнехт, и железная рука – Leon Jogiszes действуют, разбивая ряды социалистических соглашателей и нанося удары пришедшим в ужас империалистам!
Что же по отношению к этим радостным событиям значили усилия Англии и Франции, чтобы уволенным, ненужным на фронте материалом военных усилить контрреволюцию в России? Пролетариат в Европе восстанет и победит, а тогда…
«Прочь, глупые, бессильные призраки – творения мозга, отравленного горячкой! – думал Ленин. – Как же убого звучат ваши голоса, как необоснованны, бесплодны и смешны угрозы – проклятия, страхи для малых, неразумных детей!».
Ленин забыл обо всем; полностью захватили его события. Он жил в них, а также для них. Созывал коллег-комиссаров, советовал, поучал, убеждал сомневающихся, толкал к новым действиям, писал для них речи, планировал митинги, конгрессы, руководил всем. Видел и понимал, что работа кипела. Был убежден, что успех белых армий нужно быстро закончить, так как происходили у них уже случаи предательства, замешательства и разложения. Уже там и сям контрреволюционные генералы опрометчиво намекали о возвращении к прежнему монархическому устройству, приводя в ужас и восстанавливая против себя крестьян, рабочих, солдат и увеличивая столкновения между разными региональными властями, существующими в России.
Ленин смеялся тихо, щурил глаза и потирал руки.
Скоро начал он ходить, еще неуверенно, неустойчиво, спотыкаясь ежеминутно и приостанавливаясь, чтобы отдышаться, набраться сил, едва теплящихся в его плечистом теле. Прибывали делегации, порой из далеких местностей, чтобы увидеть собственными глазами диктатора, убедиться, что он живой, что готов к борьбе, защите великолепных завоеваний революции. Навещали его группы рабочих, тайком от белых, прорывающихся с юга, из угольной шахты и железного рудника, с металлургических заводов на Урале; из ткацких мастерских, расположенных в Московской области; приходили серьезные, обеспокоенные и сосредоточенные крестьяне из ближайших и далеких деревень. Со всеми он разговаривал дружески, как равный с равными, понимая каждую мысль и самый мелкий порыв души, выпытывая внимательно, задавая неожиданные вопросы, разъясняющие то, чего не договаривали или не хотели открыть делегаты.
Рабочие жаловались на изматывающую принудительную работу, плохое пропитание, отсутствие необходимых инструментов и суровые наказания.
– Даже прежде такого не было! – возмущенным голосом жаловался Ленину старый рабочий. – Работали мы по десять часов, ели досыта, могли мы купить, чего себе хотели, за плохое обращение устраивали мы скандалы, забастовки, бунты. А теперь? Имеем только затхлый хлеб с мякиной, сухую смердящую рыбу, товаров никаких; полунагие, босые, не можем из дому выйти, ни в школу, ни на развлечение. Работаем по двенадцать часов, не считая добровольной добавочной работы на пользу государства в праздничные дни. Если подсчитать, то по четырнадцать часов получится!.. Если работа не сделана вовремя, комиссары оставляют нас без хлеба, тащат в суд, а если еще повторится, то и к стенки ставят.
Ленин слушал и щурил глаза, думая: «Можно так управлять, пока бесчинствует война… А что будет, когда она закончится? Какой дадим ответ?».
Рабочим он отвечал с доброжелательной улыбкой:
– Трудно, товарищи! Ваше государство, ваша власть… Должны победить контрреволюцию, тогда будет иначе… Скоро объединимся с западными товарищами. Всего будете иметь вдоволь, когда заглянем в карманы европейских буржуев! Насобирали они для вас неисчерпаемые запасы богатств! Терпеливости! Сейчас все для победы пролетариата! Не жалуйтесь, не расхолаживайтесь, работайте изо всех сил, так как конец уже близко! Верьте мне!
Уходили с проблесками надежды в сердцах, восхищенные простотой, откровенностью и пониманием их обид «своим Ильичом».
Ленин после их ухода записывал себе фамилии делегатов, а секретарь высылал председателям Советов и ЧК конфиденциальные письма, чтобы обратили на недовольных рабочих пристальное внимание и категорически пресекли увеличение протестов.
Крестьяне глухими голосами подавали жалобы «земли».
– Не можем стерпеть обнаглевшей «бедноты», этих бездельников, губящих землю, притесняющих настоящих крестьян! Не узнаем мы деревни. Мучит нас всяческая несправедливость, городская мерзость. Это непорядок! Так нельзя с крестьянами поступать! Мы потеем, гнем шею, руки и ноги обиваем себе на работе, а здесь приезжают негодяи в кожаных куртках и все забирают! Зачем работаем?! Это не согласно с законом! Нет! Дать дадим, но столько, сколько сможем по справедливости. Смотри сам, Владимир Ильич, что творится! Крестьяне в Тамбовской Губернии начали работать только столько, чтобы хватило для семьи! Где там! Приехали комиссары, взяли заложников и пригрозили, что расстреляют их, если крестьяне не будут полностью обрабатывать свои поля. Думала «земля», что это угроза для страху, а они пять, десять крестьян поставили к стенке, ну и кончили их! Так с нами не играйте, так как это должно кончиться плохо! Мы давно взяли бы винтовки и топоры, но война нам надоела, и этой крови имеем по самое горло! Терпим еще, но всему приходит конец, Ильич! Всему! Скажи своим комиссарам, чтобы по справедливости управляли, бездельников, сволочь забрали от нас, так как мы их вырежем, как сорную траву на полу.
Ленин превращался в слух, качал головой, выражал сочувствие, обещал потребовать с комиссаров, чтобы не притесняли «землю».
В душе думал: «Ага! Вылез, буржуй. Могучий, в миллион голов… упорный, терпеливый до бесконечности, но и грозный, как зверь апокалиптический!».
Не отважился он перед ними на угрозы и не донес властям о смелых словах и бунтовщических мыслях крестьян. Хотел, чтобы верили ему и надеялись – такому простому в разговоре, с быстрыми крестьянскими глазами и веселым лицом человеку, который как будто вчера отошел от плуга, который понимает все нужды, беды и притеснения «земли».
С одной из деревенских делегаций с Волги прибыл небольшой, бесцветный человечек, как-то удивительно одетый, смотрящий на Ленина загадочными глазами, мягкими и хитрыми.
«Наверное, какой-то сектант», – подумал диктатор.
Крестьяне подавали обычные жалобы. Притеснения, грабеж, бесправие, комиссары… Слова эти они повторяли без конца, постоянно к ним возвращаясь.
Небольшой человечек слушал жалобы крестьян, усмехался хитро и шептал:
– Глупость все! Хорошо и справедливо делается. Уложится все, соседи! Не смущайте, не сейте озабоченности в сердце Владимира
Ильича. Пусть побыстрей выздоравливает! Перед ним еще великая работа… Незаконченная, великая, ой, великая!
