В этой полемике с литературой катарсиса и рока ("Огнеопасно многое, но не все, что горит, есть рок") чувствуется воздействие Брехта. В соответствии с традицией эпического театра Фриш вкладывает в уста корифея пристрастный комментарий происходящего и основной вывод этого современного миракля о "каждом человеке": "Кто перемен боится больше беды, что сделать может против беды?"
В "Бидермане и поджигателях" сильно чувствуется духовный климат буржуазной Швейцарии, которая благодаря выгодному географическому положению и постоянному нейтралитету давно стала европейским банкиром, центром пересечения финансовых, экономических и политических связей капиталистического мира. Под наплывом нечистой валюты, под гнетом "золотого тельца" нравственная и духовная деформация человека проявляется здесь особенно ярко. Недаром Осип Мандельштам еще в 20-е годы назвал Швейцарию "самым гнилым местом Европы". А Макс Фриш тридцать лет спустя "усталым обществом сытых обывателей".
Фриш разоблачает демагогию этого общества, пытающегося за лицемерными фразами о свободе и демократии скрыть уродливую суть антигуманных отношений. Выступая в 1957 году на юбилейных торжествах общины, к которой принадлежит город Цюрих, он, в частности, сказал: "Что мы имеем в виду, когда воспеваем нашу свободу? Чудовищно щекотливая тема. Всякий рабочий свободен у нас поделиться своим недовольством, а всякий работодатель - прекрасное словцо: ведь он не дает работу, а берет себе, присваивает ее плоды за частичную плату - свободен уволить его, и тогда рабочий свободен искать себе новое место".
С такой же неопровержимостью Фриш доказывает несостоятельность мифа, которым так любят кичиться швейцарские обыватели, - мифа об их бесстрашном и мужественном антифашизме, об их радушии и сердечности по отношению к беженцам во время войны. Когда в 1958 году Фришу присвоили самую почетную в ФРГ литературную премию имени Бюхнера (для чего пришлось изменить ее статут: она присуждалась до тех пор только немцам), он в своем традиционном выступлении лауреата коснулся этой темы. Признав, что Швейцария действительно предоставила убежище многим именитым, таким, как Томас Манн и Роберт Музиль, Георг Кайзер и Карл Цукмайер, он в то же время подчерк-пул, что многим "безымянным" было отказано в визе, а для других эмиграция обернулась "ловушкой". Один из "именитых", Карл Цукмайер в недавно опубликованных мемуарах подтвердил правоту Фриша. Припомнив, как немилостиво встретила Швейцария в бурные 1848-1849 годы Фридриха Энгельса, он свидетельствует, что "спустя девяносто лет она не подобрела к эмигрантам... То и дело приходилось сталкиваться с проявлениями неприкрытого антисемитизма и симпатий к нацистам" 1. "Что было бы, если б Германия напала и на Швейцарию?" - спрашивает Фриш в "Дневнике".
1 О Фрише в тех же мемуарах пишется следующим образом:
"Появлялись новые знакомые. Например, Макс Фриш, у которого мне довелось читать трогательную пьесу "Опять они поют". Сам он произвел на нас еще большее впечатление, чем все, что он до сих пор написал. Восходящая звезда? Больше! Человек, с которым еще до знакомства соединен узами братства любящих истину и слово".
Политическая притча "Андорра" призвана дать ответ на этот вопрос. В вымышленной стране Андорре, белые уютные домики которой соседствуют с обширной и могущественной империей "черных", живет в доме учителя его приемный сын, якобы спасенный от погрома еврейский юноша Андри. На самом деле Андри - кровный сын учителя от брака с одной из "черных", что учитель скрывает, резонно опасаясь нетерпимости андорранцев по отношению к соседям. В глазах окружающих Андри еврей. В соответствии с этим ему вменяются качества и свойства, которые обывательское мнение приписывает "жидовскому" характеру. Мнимое еврейство Андри становится его прокрустовым ложем, "ролью", навязываемой ему общественным предубеждением. Он хочет стать плотником, но его принуждают выбрать торговлю; его мужество выдают за озлобленность, ум - за трусость, проницательность - за коварство и т. д. Те же, кто ему сочувствует, как священник, делают это из соображений, что он "изгой", "не такой, как все", призванный "пострадать", и, призывая его к терпению, только подталкивают к "роли", к убийственному клише заклейменного общественными предрассудками человека. Даже продиктованная благими намерениями мысль священника движется по непреложной схеме, из-за чего и лестные суждения о человеке оборачиваются пагубой для него: "В тебе есть искра, Андри. Ты мыслишь. Почему бы не быть людям, в которых разума более, нежели чувств? В вас есть искра. Вспомни Эйнштейна! И всех прочих, как их... Спинозу!" В этом "как их..." проскальзывает ухмылка мещанина, готового утешить комплиментом, но внутренне сознающего свое превосходство и тихую радость принадлежности к "нормальной" части человечества.
Андорранцы при случае не прочь похвастать своими гражданскими добродетелями, возвышающими их над "черными", от которых они великодушно спасли еврейского мальчика. Но когда "черные" врываются в их страну, рожденная голым предубеждением антипатия отдельных обывателей становится массовым психозом. Спасая и выгораживая себя, они видят в изгое Андри козла отпущения, и учитель бессилен их переубедить и уберечь своего сына от казни. Казнь совершают "черные", но подлинные убийцы - сограждане Андри.
Некоторые критики (Г. Вайгель, Г. Бенцигер) высказали мнение, что пьеса несколько "перегибает палку" в изображении всеобщей ненависти к Андри и что отдельные ее реплики могут лишь спровоцировать антисемитов на улюлюканье, и тогда "Андорра" будет лить воду на мельницу тех, против кого она направлена. С другой стороны, Фриша упрекали в слишком общей, отвлеченной постановке проблемы. Так его младший земляк и коллега Вальтер Маттиас Диггельман в предисловии к своему остроразоблачительному роману-памфлету "Наследие" писал: "Почему я назвал Швейцарию по имени, а не стал придумывать для нее какой-нибудь клички вроде "Андорры"? Да потому, что я хотел, чтобы моя история действовала сильнее, чем действительность, которая не слишком бдительна (смотри процессы нацистов в Германии). Поэтому я не хочу вести рассказ в таком тоне, будто все это было "в незапамятные времена в тридевятом царстве".
"Андорра" Фриша действительно не лишена художественных просчетов - на них указывал, в частности, и такой авторитет, как Эрвин Пискатор. Однако вряд ли было бы справедливо упрекать драматурга в сознательном стремлении затушевать остроту проблемы перенесением ее в общефилософский план. Просто модель Фриша и на этот раз ставит перед собой более широкие задачи, выходящие за рамки обличения антисемитизма. Для Фриша речь идет о расовой нетерпимости в целом, а также - другие стороны модели - о психологическом комплексе предубеждения вообще и об изначальной установке западной цивилизации на человека как на своего рода функционирующее устройство с четкой и неизменной характеристикой его тактико-технических данных, которых он должен твердо придерживаться, если не хочет восстановить против себя окружающих.
Фриш дает общую структуру отношений, строящихся на предвзятом мнении, на предрассудке, дает функцию, у которой могут быть разные переменные. На месте еврея вполне мог быть негр, например. Так, в "Дневнике" Фриш подробно описывает потрясшую его - ибо он впервые с этим столкнулся - сцену расовой нетерпимости по-американски: в железнодорожном вагоне майор оккупационных войск наотрез отказывается находиться в одном купе со своим соотечественником сержантом-негром, предпочитая общество немцев, и негр уступает ему... "Мировая история еще не кончилась", - резюмирует Фриш. Победив фашизм, человечество не избавилось от своих проблем, не вытравило его корни.
В то же время у этой пьесы-модели есть глубокий психологический подтекст, который можно раскрыть, прибегнув к другой дневниковой записи: "Примечательно, что как раз о людях, которых мы любим, мы меньше всего можем сказать, какие они... Мы знаем, что любовь преображает человека, и любимого и любящего. И он многое видит как будто впервые. Любовь высвобождает человека от прежнего - до любви - его изображения, образа... Человек, которого мы любим, полон тайны, непредвиденных и нерассчитанных возможностей, он неопределим...
Когда нам кажется, что мы знаем человека до конца, - нашей любви пришел конец... Любовь кончается иногда не потому, что мы узнали человека до конца, но мы думаем, что знаем его, потому что наша любовь иссякла. Мы не можем больше! Мы отказываемся следовать за его превращениями и изменениями, которые свойственны всему живому, мы разочаровываемся...
"Ты не та, за кого я тебя принимал", - говорит разочарованный. А за кого же он ее принимал?
За тайну, которой в конечном счете является человек, за волнующую загадку, которую мы устали разгадывать. О человеке складывается законченный образ. Это конец любви, измена".
