Я снова украдкой взглянул на часы. Я дал Пазетти возможность покичиться своей властью он покичился ею, теперь можно было и уходить.
- Ну вот, начал я, рад, что сценарий написан или, как ты говоришь, закончен вчерне... А теперь, пожалуй, мне пора идти.
- Ничего подобного! воскликнул он добродушно. - Мы должны выпить за успех фильма... Какого дьявола... Сценарий написан, и ты от меня так просто не уйдешь...
- Ну, если надо выпить, сказал я покорно, что ж, я готов.
- Тогда пошли... Думаю, жена будет рада составить нам компанию.
Я прошел за ним из кабинета по узкому, пустому белому коридору, в котором стояли запахи кухни и детских пеленок. Пазетти открыл передо мной дверь в гостиную и крикнул:
- Луиза, мы с Мольтени закончили работу над сценарием... Выпьем за успех фильма.
Синьора Пазетти встала с кресла и сделала несколько шагов нам навстречу. Это была невысокая женщина с большой головой и очень бледным продолговатым лицом, обрамленным черными блестящими волосами. Ее большие, но тусклые и невыразительные глаза оживлялись только в присутствии мужа: тогда она не спускала с него взгляда, словно преданная собака. Но когда мужа не было, она сидела потупившись, изображая неприступное целомудрие. Хрупкая и миниатюрная, она за четыре года супружеской жизни родила четырех детей.
- Ну и напьемся же мы сегодня, с вымученной веселостью заявил Пазетти. Я приготовлю коктейль.
- Только не для меня, Джино, предупредила его синьора Пазетти. Ты ведь знаешь, я не пью.
- Ну, а мы выпьем.
Я сел в обитое узорчатой материей кресло некрашеного дерева, стоявшее у камина, сложенного из красных кирпичей. Синьора Пазетти уселась в такое же кресло по другую сторону камина. Оглядевшись вокруг, я подумал, что комната похожа на хозяина дома. Это была стандартная гостиная в псевдодеревенском стиле, чистенькая и аккуратная и в то же время жалкая, точно у какого-нибудь педантичного бухгалтера или счетовода. Мне только и оставалось озираться по сторонам, потому что синьора Пазетти не сочла нужным поддерживать со мной беседу. Она сидела напротив меня совершенно неподвижно, опустив глаза, сложив на животе руки. Мой взгляд проследовал за Пазетти, который прошел в глубь комнаты, подошел к на редкость безобразному шкафчику, куда были вмонтированы радиоприемник и бар, опустился на свои тощие коленки и неловко извлек оттуда бутылку вермута и бутылку джина, три стакана и шейкер. Я заметил, что обе бутылки не початы и не распечатаны; видимо, Пазетти не часто разрешал себе пить тот коктейль, который он собирался сейчас приготовить. Сверкающий шейкер тоже казался совершенно новым. Пазетти сказал, что сходит за льдом, и вышел.
Мы долго молчали. Наконец, просто чтобы сказать что-нибудь, я произнес:
- Вот мы и закончили работу над сценарием! Не поднимая глаз, синьора Пазетти ответила:
- Да, Джино мне уже говорил.
- Уверен, что это будет хороший фильм.
- Я в этом тоже уверена, иначе Джино за него не взялся бы.
- Вы знакомы с сюжетом?
- Да, Джино мне рассказывал.
- Вам он нравится?
- Раз нравится Джино, значит, нравится и мне.
- Вы всегда во всем соглашаетесь друг с другом?
- Джино и я? Всегда.
- А кто у вас глава семьи?
- Ну, конечно, Джино.
Я заметил, что она ухитряется произнести имя Джино всякий раз, как только открывает рот. Я разговаривал в несколько шутливом тоне, но она отвечала мне совершенно серьезно.
Вошел Пазетти, держа ведерко со льдом.
- Риккардо, тебя зовет к телефону жена, сказал он.
У меня почему-то сжалось сердце, и внезапно мною снова овладело ощущение тоскливого беспокойства. Я машинально встал и сделал шаг к двери. Пазетти остановил меня:
- Телефон на кухне... Но если хочешь, можешь говорить отсюда... Я переключу аппарат.
Телефон стоял на тумбочке подле камина. Я поднял трубку и услышал голос Эмилии:
- Извини, но сегодня тебе придется где-нибудь поесть... Я иду обедать к маме.
- Почему же ты не сказала мне об этом раньше?
- Не хотелось отрывать тебя от работы.
- Хорошо, сказал я, пообедаю в ресторане.
- Увидимся вечером. До свидания.
Она повесила трубку, и я обернулся к Пазетти.
- Риккардо, спросил он, ты не будешь обедать дома?
- Нет, пойду в ресторан.
- Вот что, пообедай с нами... Тебе придется удовольствоваться... тем, что есть. Но мы будем очень рады.
При мысли, что надо обедать одному в ресторане, мне стало почему-то грустно вероятно, я заранее предвкушал, как сообщу Эмилии об окончании работы над сценарием. Может быть, я и не сделал бы этого, зная, как я уже говорил, что Эмилию больше не интересует, чем я занимаюсь, но в первый момент я поддался старой привычке, сохранившейся от наших прежних отношений. Приглашение Пазетти обрадовало меня. Я чуть ли не рассыпался в благодарностях.
Тем временем Пазетти откупорил бутылки и жестом фармацевта, дозирующего микстуру, налил в мензурку джина и вермута, а затем перелил все это в шейкер.
Синьора Пазетти, как обычно, не спускала глаз со своего мужа. Когда Пазетти, старательно встряхнув шейкер, начал разливать коктейль по бокалам, она сказала:
- Мне только глоток, прошу тебя... И ты, Джино, не пей много... Тебе может стать плохо.
- Ну, сценарий заканчиваешь не каждый день. Пазетти наполнил бокалы мне и себе, а в третий, по просьбе жены, налил на донышко. Мы чокнулись.
- За сотню еще таких же сценариев, сказал Пазетти, пригубив коктейль и ставя бокал на столик.
Я выпил залпом. Синьора Пазетти сделала несколько маленьких глотков и встала.
- Пойду взглянуть, что делает кухарка, сказала она. Извините.
Она ушла, Пазетти занял ее место в узорчатом кресле. И мы принялись болтать. Вернее, говорил один Пазетти, и почти все время о сценарии, а я только слушал, поддакивал, кивал головой и пил коктейль. Бокал Пазетти оставался почти полным, он не отпил даже половины, а я осушал свой уже трижды. Не знаю почему, но я почувствовал себя очень несчастным и пил в надежде, что опьянение прогонит это чувство. К сожалению, алкоголь всегда на меня мало действует, а коктейль Пазетти был к тому же сильно разбавлен водой. Так что три или четыре выпитых бокала лишь усилили мое скверное настроение. Вдруг я спросил себя: "А почему, собственно, я чувствую себя таким несчастным?" И тут я вспомнил, как защемило у меня сердце в тот момент, когда я услышал по телефону голос Эмилии, такой холодный, такой рассудительный и такой равнодушный, столь непохожий на голос синьоры Пазетти, когда та произносила магическое имя Джино. Однако я не смог целиком отдаться этим мыслям, потому что в эту минуту вошла синьора Пазетти и пригласила нас в столовую.
Столовая Пазетти была похожа и на его кабинет, и на его гостиную: та же новая, крикливая, дешевенькая мебель из некрашеного дерева; цветная фаянсовая посуда; бокалы и бутылки из толстого зеленого стекла, скатерть и салфетки из соломки. Мы уселись в маленькой столовой, большую часть которой занимал стол, так что служанке, когда она подавала кушанья, всякий раз приходилось беспокоить кого-нибудь из сидевших.
Мы принялись за обед молча и сосредоточенно. Потом служанка переменила тарелки, и я, чтобы завязать разговор, задал Пазетти какой-то вопрос о его планах на будущее. Он отвечал мне, как всегда, спокойно, четко и размеренно. Посредственность и полное отсутствие воображения ощущались не только в его фразах, но даже в самих интонациях. Я молчал, ибо планы Пазетти меня не интересовали, а если бы даже и интересовали, то от одного его монотонного и бесцветного голоса они стали бы мне неинтересны. Взгляд мой перебегал с предмета на предмет, ни на чем не задерживаясь, и в конце концов остановился на лице жены Пазетти, которая слушала мужа, уперев подбородок в сложенные ладони и, как всегда, не спуская с него глаз. Я взглянул на нее, и меня поразило выражение ее лица: в глазах светилась самозабвенная любовь, к которой примешивалось безграничное восхищение, беспредельная признательность, чувственное влечение и почти меланхолическая робость. Это удивило меня, показалось чем-то поистине загадочным: человек сухой, бесцветный, посредственный, явно лишенный того, что обычно нравится женщинам, Пазетти, по-моему, не способен был вызвать к себе столь глубокое чувство. Потом я подумал, что каждый мужчина в конце концов находит женщину, которая его ценит и любит, и что нельзя судить о чувствах других, исходя только из своих восприятий. Я ощутил симпатию к синьоре Пазетти за такую преданность мужу и порадовался за самого Пазетти, к которому, несмотря на всю его посредственность, я, как уже говорилось, испытывал своего рода ироническую доброжелательность. Моя грусть рассеялась. И вдруг одна мысль, или, вернее сказать, внезапное ощущение снова пронзило меня: "В глазах синьоры Пазетти все время светится любовь к мужу... И Пазетти доволен собой и своей работой, поэтому что она его любит... Эмилия уже давно на меня так не смотрит... Эмилия меня больше не любит, она меня уже никогда не полюбит..."
