- Надеюсь, она унаследует его глаза.
- Ну давай, давай, Сью. Дурацкая манера у этих младенцев, перестанут сосать и смотрят на тебя, как на дырявую бочку.
- А ты не давай ей сосать слишком быстро, - строго говорит Табита. Пусть передохнет. Дай-ка ее мне.
Малышка, привалившись к плечу Табиты, кивает головой, слишком тяжелой для слабенькой шейки, и поводит круглыми голубыми глазами удивленно и осуждающе. И вдруг, не меняя выражения лица, громко срыгивает, а обе женщины заливаются смехом, точно втайне от всех одержали какую-то радостную победу.
- Ай-ай-ай, как грубо, - говорит Нэнси. - Наверно, надо ей теперь пососать с другой стороны.
- А сосок обмыла?
- Да ладно, сойдет.
- Как это ладно? О чем ты думаешь? - Табита в сердцах идет за ватой и борной кислотой. - Честное слово, Нэнси, ты неисправима. Нельзя тебе иметь детей... и ничего смешного тут нет.
- Ну хорошо, не сердись, очень спать хочется.
И эта сцена повторяется из вечера в вечер. Никогда еще Табита не ложилась так поздно, не уставала до такой степени и, однако же, не знала такого душевного довольства. Она черпает отдохновение в безмятежном покое Нэнси и, лежа без сна, думает: "Как удачно, что Паркин оказался таким хозяйственным, это его единственное достоинство, но для Нэнси неоценимое, сама-то она такая безголовая, такая неряха".
129
Ложится она поздно, а вставать нужно рано. Ведь на ней лежит почетная обязанность - магазины, а это значит, что выходить нужно до того, как они откроются. Она выстаивает длиннющие очереди, так что отекают ноги и начинается сердцебиение. Но думать об этих сигналах опасности некогда, есть проблемы более насущные. Остаться ли в этой очереди и купить что-нибудь мясное на ужин Паркину, рискуя упустить в другом магазине чулки, позарез нужные Нэнси, или же сразу бежать на угол, там, говорят, на детей дают апельсины. Какая перспектива страшнее - увидеть лицо Нэнси, когда Паркин, глянув на ее толстые икры, будет брюзжать: "Опять чулок поехал, Нэнси, ну и распустеха!", или Джеки и Сьюзен с рахитичными ножками?
Очередь колышется, шаркают ноги, и ее мучительные колебания выливаются в горестный возглас: - Ох уж эти очереди!
- Правда что ох, - сердито отзывается молодая женщина, стоящая рядом. У меня вон дети оставлены одни, заперла в комнате. Правительству-то на это начхать.
Со всех сторон звучат раздраженные голоса, подстрекаемые той же тревогой и нетерпением:
"Они-то, поди, в очередях не стоят".
"Им женщин не жалко, они мужчины".
"А уж если которая женщина в правительстве - эти всего хуже".
Смирный старичок в золотых очках возражает виноватым тоном, что правительству не под силу справиться с нехваткой товаров, но сердитый голос обрывает его: - Слышали, будет заливать-то.
И эта фраза, в которой столько озлобления и горечи, находит мгновенный отклик. Несколько женщин подхватывают: "Знаем, вы бы чего новенького рассказали".
Старичок струсил и нервно сморкается. Но он уже вызвал к себе недоверие, ненависть. Какая-то молодая женщина выкрикнула: - Небось сам в правительстве служит!
- Ага, легавый. Правительство их нарочно в очереди подсылает.
Старичок неуверенно улыбается, потом вперяет умоляющий взгляд в небо. И не зря, ибо ему грозит опасность. Очередь пытается его вытеснить.
"Убить их мало".
"Шпик проклятый".
К счастью, очередь вдруг продвинулась, и, воспользовавшись этим, другая женщина, старая, обтерханная, в мужской шапке, проворно втиснулась не на свое место. Несколько человек возроптало, а она, выставив вперед острый подбородок, уже возмущается: - Разбойники, вот они кто.
Но она тоже успела нажить врагов, и теперь они вступаются за правительство. Слышен пронзительный голос: - А Чемберлен лучше, что ли, был, который нам эту чертову войну навязал?
- А тот, до него, который безработицу устроил?
С мыслью, что все правительства одинаково плохи, очередь на время умолкает. Но напряжение не разрядилось, и, когда после новой подвижки той же самой женщине удается опередить еще двоих, вновь раздаются протесты: Вот, видали? Только что стояла за мной.
- Так всегда бывает, когда за очередью не следят. Почему никто не следит за очередью?
- А ты спроси правительство.
И сразу несколько голосов подхватывают: - Да уж, придумали бы что-нибудь с этими очередями. За что им деньги платят? Сидят там в потолок плюют.
Это лейтмотив накопившегося у них раздражения и горечи, требование новых, лучших порядков, самое древнее и упорное требование всего человечества; веками с ним обращались к солнцу и луне, к магам и духам, к богам и монархам, а теперь, когда функции всех этих могущественных сил взяло на себя правительство, - только к правительству, на нем одном сосредоточив и отчаяние и гнев.
Женщина в мужской шапке выходит из магазина с покупкой, и все провожают ее глазами. "Не иначе как последнюю печенку забрала". А она отвечает взглядом, в котором ясно написано: "А идите вы все к чертям. Я своего мужика мясом обеспечила, да еще сберегла десять минут на покупках". И в этом взгляде торжество тоже смешано с отчаянием.
А Табита, выстояв почки и две пары чулок, тут же забывает и усталость, и свой гнев на очереди. Ум ее заполняют куда более важные вещи. Не забыла ли Нэнси заказать еще хлеба? Неужели Джеки опять удрал на улицу? В каком-то настроении вернется с работы Паркин? Может, опять поссорился с начальством?
Своих новых начальников Паркин клянет почти так же беспощадно, как правительство, как все правительства одно за другим. И Нэнси, и Табита живут в постоянном страхе, что его уволят.
- Как подумаю, прямо поджилки трясутся, - говорит Нэнси. - Не выносит он этих генералов, потому, наверно, что сам не дослужился. Сегодня он им заявил, что ему нужна прибавка к жалованью и новая машина.
И Табита после этого не может уснуть, все думает: "Этим и кончится, он потеряет место, и что тогда? Что станется со всеми нами?"
И уже предчувствует неисчислимые несчастья, связанные с потерей места: опять переезд, опять неудобства, опять впереди неизвестность.
"Нет, что бы ни случилось, так обращаться с Нэнси, как в Данфилде, я ему больше не позволю. Никогда. Это было просто неприлично". И мысленно готовится к бою.
Но, о счастье! Паркин получает прибавку и, торжествуя, привозит домой новый ковер. С каждым днем он все сильнее негодует на власть имущих, но зато дома ерепенится все меньше. Он даже похвалил Нэнси за ее кулинарные способности: "Ужин сегодня почти съедобный", а Табите, когда она принесла домой курицу, отпустил своеобразный комплимент: "Вам бы на черном рынке торговать, миссис Бонсер".
А Табита, когда стало совсем туго, и правда стала прибегать к услугам черного рынка. Ибо в доме Паркинов курица или несколько яиц немедленно преображаются в такие духовные ценности, как мир и взаимное благоволение.
Как-то вечером ей удалось развеять очень опасное настроение Паркина, вызванное ссорой с начальством, при помощи бутылки настоящего прованского масла. В другой раз, зная, что Нэнси приглашена на свадьбу дочери маршала авиации, она, не дождавшись лифта, поднялась на четвертый этаж с посиневшими губами, ловя ртом воздух. - Я так боялась, что ты уже уехала.
Нэнси бегает по квартире в одних трусах. - Да что ты, бабушка, мне уходить в двенадцать. А до этого мне еще знаешь сколько всего надо сделать.
- Ну-ка, посмотри.
- Ой, бабушка, неужели нейлоновые? И правда нейлоновые. Где ты раздобыла?
- У того человечка позади музея.
- Ну это просто чудо. Надену их на свадьбу... если вообще попаду туда.
- А почему бы тебе не попасть? За Джеки и Сьюзи я присмотрю.
- Да, ведь ты еще не знаешь великую новость. Джо ушел с работы. Говорит, что больше не может. Осточертело. Все осточертело, и компания, и правительство, и вообще все в Англии.
Для Табиты эти слова - как удар кулаком в грудь. Она медленно, осторожно опускается на стул, и все плывет перед глазами. Губы едва выговаривают: - Но что же вы теперь будете делать, Нэнси? Куда поедете?
- Джо подумывает о Канаде... ой, молоко! - Она бросается к плите, но молоко убежало. - Честное слово, только того и ждет, чтобы человек отвернулся. Подлость какая.
- А в Канаде он себе что-нибудь присмотрел?
- Нет, конечно. Ты что, не знаешь его? Он и решил-то только сегодня утром. А мне было сказано шесть слов по телефону, и все.
- Но как он может? Как не подумал о тебе, о детях?
- Немножко рискованно, верно?
И, прислушавшись к тому, каким тоном это сказано, приглядевшись к Нэнси, уже мотнувшейся от плиты к буфету, Табита замечает в ней перемену. Она вся напряжена, в голосе те же ноты, что звучали в войну, когда люди говорили друг другу: "Двум смертям не бывать". Движения порывисты, немного, пожалуй, театральны. Пролив молоко, говорит "О черт!" громче обычного.
- Канада... - Табита пытается представить себе путь в Канаду. - Туда ехать неделю.
- И знаешь, что самое замечательное, бабушка. - Голос Нэнси и ликует, и подсмеивается над этим ликованием. - Джо в самом деле хочет, чтобы я с ним ехала. Он сильно призадумался, когда ему сказали, что прислуги в Канаде не найти. Он до сих пор вздыхает о своем ординарце.
