шведского, библиотекарем или преподавательницей музыки по классу виолончели. (В то время Ракель вообразила, то у неё есть скрытые музыкальные способности и настаивала на том, чтобы начать играть на виолончели, этот инструмент ассоциировался у неё с девятнадцатым веком, косыми дорожками света, падающего из высоких окон, бархатом, оплывшими стеариновыми свечами и письмами с сургучными печатями. Отец ответил твёрдым отказом, видимо, из чувства самосохранения.) Будь они учительницами, библиотекаршами или виолончелистками, она восхищалась бы их блестящими волосами и шёлковыми блузками. От их улыбок и внимания у неё теплело бы на душе. Она бы хотела, чтобы они смотрели на неё долго и с подчёркнутым одобрением произносили: «Молодец, Ракель». Но всё было иначе: за ужином вместе с семейством Берг сидели обычные, неуверенно улыбающиеся женщины. Все они без исключения были более заинтересованной стороной, но постепенно разочаровывались, начинали выражать недовольство и обвинять Мартина в безразличии, бездействии и лени, а Ракель подслушивала всё это через дверь.
С фонариком под одеялом она читала книгу о государстве инков и, возмущённая конкистадорами, которые только и делали, что всё разрушали, – жадными испанцами, лицемерно прикрывавшимися христианством как алиби везде, где можно было хоть что-нибудь захватить и уничтожить, – не могла спать. Вертящиеся стрелки на будильнике показывали четверть двенадцатого. За стенкой шла приглушенная ссора. Слово анергия она услышала впервые. Максимально бесшумно Ракель встала и взяла с полки академическое издание толкового словаря, который она попросила в подарок на тринадцатый день рождения.
1) Анергия в медицине: полное отсутствие реакций организма на любые раздражители; снижение или утрата способности к активной деятельности (психической, двигательной, речевой).
2) Анергия в термодинамике: часть внутренней энергии, которая не может быть преобразована в эксергию, то есть в энергию, которая может быть использована полезным способом…
«Я не знаю, чего ты хочешь, – продолжала женщина, – было бы намного проще, если бы ты это объяснил». Похоже, это правда, ни к каким энергетическим преобразованиям отец не стремился. И вскоре Ракель снова видела знакомую гримасу, с которой отец встречал номер телефона на дисплее, и слышала, как он, поколебавшись, говорит:
– Привет, да, прости… я не успел позвонить. Очень много работы. Нет, я с детьми за городом.
Подобные истории тянулись некоторое время и уходили в песок, не вызывая ни у кого особой печали. А по большом счёту, даже принося облегчение. С годами семейство Берг застыло: папа, двое детей и отсутствующая мать.
Одинокая жизнь Мартина, судя по всему, устраивала. У него не было ни грамма того отчаяния, которое подчас излучают одинокие немолодые люди. Отношения с женщинами – в памяти Ракели они сбились в стаю, но на самом деле их было не больше трёх-четырёх – становились, главным образом, уступкой общепринятым правилам. Когда ему намекали, что он должен с кем-то познакомиться, он отвечал стандартно: «Сейчас у меня очень много работы», и тут же переключался на что-то другое, чаще всего, на книги. В последние двадцать пять лет он много работал и сбавлять темп не собирался. Ему действительно нравились дедлайны, совещания и отсутствие свободного времени. Ракель не помнила случая, чтобы он жаловался на свою работу.
Пока она ехала в трамвае, у неё побаливал живот. Ранний вечер: отец мог быть в издательстве или тренажёрном зале. Элис мог быть где угодно и не знать ничего, что происходит вокруг.
Ракель впервые подумала: открытие из Ein Jahr касается и Элиса. Уже не один день это знание образует вокруг неё тайный болезненный пузырь, непроницаемый для окружающих, уже не первый раз она думает, как отреагирует отец, если она ему всё расскажет. Но о том, что всё это касается и Элиса, она, кажется, забыла. И – об этом она тоже не вспомнила – что делать с отзывом? Издательство «Берг & Андрен», так или иначе, должно определиться, будут они печатать книгу или нет, и, насколько она поняла из прочитанных фрагментов, у Филипа Франке были шансы на успех. Пока Ракель шла по Алльмэннавэген, её захлестнул холодный ужас, слегка напомнивший тот первый и последний раз, когда она пришла на экзамен полностью неподготовленной, поскольку совершенно о нём забыла. (По иронии судьбы, ей тогда достался вопрос по истории колониальной экспансии Европы, и она получила «отлично» за то, что написала всё, что помнила из текстов матери.) Это был банальный, но всё же страх, страх на детском уровне – все прожекторы направлены на тебя, и мозг утратил способность находить подходящее алиби.
Если на немецком рынке у книги Ein Jahr будет успех, издатель Мартин Берг об этом непременно узнает. Рецензент Ракель может, разумеется, не порекомендовать роман для печати, но если книгу возьмёт другое издательство – а это вполне вероятный сценарий, – если на книгу обратят внимание и она будет хорошо продаваться, то Ракель будет выглядеть идиоткой. Её представления о финансовом положении издательства были довольно размыты, но она знала, что дела идут не так чтобы очень блестяще, и бесчисленное количество раз слышала историю о том самом декадентски-романтическом тексте девяностых, который много лет назад спас компанию от банкротства.
Сердце громко стучало. Больше всего ей хотелось вернуться и почитать побольше о Филипе Франке, чтобы понять, насколько плачевно её положение, но она уже открывала тяжёлую входную дверь. На лестничной площадке второго этажа пожилая женщина поливала цветы в горшках, плотно оккупировавших весь подоконник, так что остановиться и погуглить не получилось. Кивнув, Ракель шмыгнула мимо, чтобы не затевать вежливый разговор о приходе весны.
– Чем я заслужил подобную честь? – выкрикнул Мартин из глубины квартиры.
Силы закончились, Ракель опустилась на стул, снимая обувь. Стул тут раньше не стоял, он, скорее всего, появился недавно в связи с непонятными проблемами Мартина со спиной. Он утверждал, что к возрасту они не имеют никакого отношения, это просто следствие слишком сильного увлечения тренировками или, как вариант, сидячей работы.
В прихожей возник папа. Дома он ходил в биркенштоках, дополнявших похожую на униформу чёрную одежду, к которой тяготели взрослые, предпочитавшие в молодости альтернативный стиль. Им по-прежнему было не всё равно, что на них надето, но, прочно встроившись в социум, они уже не могли использовать одежду как маркер бунтарской дистанции и ретировались на известный островок в бескрайнем море стилей – в случае Мартина это были чёрные джинсы, чёрная футболка, чёрный пиджак и изредка дерзко белая рубашка – и не вылезали оттуда годами.
– Милые тапки, – сказала Ракель, кивнув на ноги Мартина.
– Это ирония?
– Нет. Такие сейчас в моде.
– Я заметил на днях такие на одной девице и подумал, что она живёт
