ней победят, а тот, кто ими властвует, Князь тьмы.
Почитавши после «роскошного» обеда газеты, наводящие на такие мысленные кощунства, бросил их, чтобы далее не огорчаться, и продолжил исполнение обязанностей, да так до самого вечера, до семи, и просидел. Потом обычная дорога в более чем два часа, потом слишком плотный, с голоду-то после целого дня, ужин (не пил вовсе, даже вина!) из закусок и жареной курицы, и теперь вот дописываю эту заметку, а глаза сами собой закрываются… Интересное наблюдение: сон мой сделался лучше, как не стал пить водки.
10 февраля
Даже и не знаю, что записывать. Общее положение такое, что про свою жизнь забываешь, кругом одни лишь беды и неприятности, а в глубине души заячий страх, так что и от новостей отвлечься нет сил, и становится от них еще страшнее.
Между тем публика на поверхностный взгляд ничем не озабочена. Был по некоторым делам на Тверской, там среди бела дня у электрического театра хвост желающих не меньше, чем у булочной Филиппова. Древние-то были правы относительно хлеба и зрелищ. Только я опасаюсь, что одними лишь тенями на простыне народ в своей охоте зрелищ не ограничится, а устроит себе такие развлечения, что хлеб и вовсе пропадет – и мы все вместе с тем.
Однако жизнь и следующая за нею смерть идут своим чередом. Внезапно скончался З-ко, Царствие Небесное. Человек он был мне чужой и даже неприятный, тем не менее, когда обнаружилось, что он в ночь на 6-е, будучи дома один – был холост, прислугу отпустил до утра, скончался, видимо, от сердечного припадка, я едва не заплакал. Всего тридцати семи лет! И ведь как все в нас подло устроено: тут же в глубине себя и обрадовался, мол, я-то на шестнадцать лет старше, а жив, жив, жив… И не задыхался ночью в отчаянии и истекающей надежде, и не лежу сейчас в прозекторской больницы Боткина с разрезанной для установления истинной причины смерти грудью… А не от страха ли, подобного моему, и З-ко помер? Вполне возможно, этот страх сейчас многие чувствуют. Рухнет мир и всех нас придавит.
А что мир рухнет, в том сомнений все меньше. Последними и Северо-Американские Штаты ввязались в войну, так что, вполне может быть, теперь и в этой отдаленной ото всего республике не спрячешься. Вот усовершенствуют аэропланы, а германцы очень даже на такое способны, и начнут бросать бомбы через океан… Тут уж ничего не останется, как только либо Германию общими силами уничтожить, либо она всех разобьет. Но нашей России в любом исходе ничего хорошего не видать. В других странах их умники хотя бы революции не требуют, с них Великой французской хватило, а у нас обязательно дело к смуте повернется – не впервые.
Прочитал бы кто из знакомых эти рассуждения, так глазам бы не поверил. Образованный человек, в университете учился, а пишет, как темный охотнорядец, патриот и ненавистник всего нового, идеального и благородного. Но стесняться мне некого, заметки эти никому не предназначены, а перед собою делать умную мину незачем. Как думаю, так и пишу.
Похоронили З-ко вчера, народу, ввиду обилия у него знакомых и приятелей по клубам и ресторанам, было много. От Ваганькова поехали поминать кто куда компаниями. Я, зачем-то с не совсем известными мне людьми, отправился выпить рюмку за упокой души в особый зал в начале Страстного бульвара, где обычно заказывают свадьбы и поминки. Пробыл там менее часа, сидел рядом с молодым человеком, представившимся младшим кузеном З-ко. Юноша служит по налоговому ведомству и потому не призван. Ходит, однако, в военном жакете с большими карманами и в высоких крагах. После нескольких обязательных слов о покойном, который, оказывается, и в отроческие годы был весельчаком и душой компаний, заговорили, натурально, о настоящем положении дел. Я поначалу высказывался в своем мрачном духе, но после замолчал совершенно, изумленный образом мыслей собеседника. Он уверен, что в ближайшее время произойдет, конечно, революция, но ждет от нее исключительно «свободы и раскрытия народных сил». Вследствие чего Германия будет разгромлена к середине года, наступит небывалый в России подъем наук, а особенно искусств, парламентское устройство по образцу английского «приведет к власти лучших представителей всех сословий, в том числе пролетариев и вольных земледельцев, получивших землю в полное и безвозмездное свое владение», и настанет истинный рай. Народным просвещением, утверждал юный предсказатель, будет ведать поэт Бальмонт. И все это всерьез, с жаром, говорил служащий того государственного института, на котором стоит держава! Я даже и возражать перестал через четверть часа, распрощался, внес какому-то господину, показавшемуся организатором, свою долю за стол, и быстро ушел.
Вот после этого печального, но отчасти фарсового события я и оказался на Тверской. И точно – может быть, прав налоговый юноша? – зрелище этой центральной московской улицы было такое, будто ничего дурного не только не происходит, но и не может происходить. Даже и хвосты народу возле булочных и гастрономических магазинов (очереди везде, вплоть до самого магазина Елисеева, где в прежние времена один покупающий приходился на одного приказчика) не внушали обычной при их виде тоски. Мимо шла нарядная толпа, дамы в модных шляпках кастрюлями и господа в отличных шубах и кое-кто даже в цилиндрах. Поскольку по делам такая публика передвигается в собственных экипажах, даже многие в авто, или, на худой конец, на самых дорогих извозчиках, то следовало предположить, что все они гуляют без какой-либо цели, кроме развлечения, рассматривания друг друга и витрин. Где же война, где полные грязи и крови траншеи, где безумные прожектеры, готовые вручить власть доведенному до крайней злобы народу, где все мои страхи? Ну постоят люди в очередях за хлебом, а потом восторжествует свобода, и хлеб сам собою объявится…
А дома сумеречно, из экономии керосина, возможно, лампы зажжены через одну. Кухарка внесла супницу и едва не уронила ее, налетев сослепу на стул. Дворник, видимо, плохо топил, и не только в столовой холодно, отчего жена вышла к столу в шерстяной уральской накидке поверх платья, но и в моем кабинете на втором этаже, где всегда жарко. И такая обстановка представляется мне более подходящей тому, что творится. Холод и мрак.
11 февраля
9 часов вечера
Опять сижу у себя в кабинете, курю, хотя даже и не хочется, а просто так, механически, и пишу в тетрадь. Все в доме спят, ложатся у нас по-деревенски рано. И кажется мне, что это спит, не слыша подступающего врага, обреченная крепость, вроде той,
