оружие изо всех сил. Умирающий поднял колени и в то же время, подняв правую руку, так крепко ухватился за сталь, что суставы его пальцев заметно побелели. В яром, но тщетном усилии вытащить клинок он расширил рану. Кровь хлынула ручьем, стекая извилистыми струями по разорванному платью. В этот момент три человека молча появились из-за группы молодых деревьев, скрывавших их приближение. Двое из них были санитары с носилками.
Третий был майор Крид Халькро.
Инцидент на мосту через Совиный ручей
Это происходило на севере Алабамы.
На железнодорожном мосту стоял человек, опустив глаза к быстрой воде, которая текла в двадцати футах под ним.
Руки его были за спиной связаны за кисти шпагатом. Веревка туго стягивала его шею. Она была пропущена через толстую поперечную балку над головой, а конец ее болтался у колен человека.
Несколько досок, брошенных на перекладины, по которым проходили рельсы, поддерживали человека и его палачей – двух солдат федеральной армии, возглавляемых сержантом, который в гражданском быту, вероятно, служил помощником шерифа.
На некотором расстоянии, на той же платформе стоял офицер в парадной форме, при оружии. Это был капитан. С каждой стороны моста стояло по часовому – ружья на изготовку.
По-видимому, в их обязанности совершенно не входило интересоваться тем, что происходило в центре моста. Им было только приказано не пропускать никого на помост.
За одним из часовых не видно было никого. Виднелась лишь прямая нить дороги; на расстоянии около ста ярдов дорога углублялась в лес, загибалась здесь и исчезала из вида. Несомненно, где-то подальше находились аванпосты.
Другой берег речки был совершенно открытый – легкий подъем, увенчанный палисадом из вертикальных бревен. Между ними виднелись бойницы для стрелков с амбразурой, из которой выступал хобот бронзовой пушки, защищающей мост. На середине подъема, на полпути между мостом и предмостным укреплением, находились зрители – рота пехоты; приклады их ружей упирались в землю, стволы же были наклонены к правому плечу, а руки скрещены над ложами. На правом фланге стоял лейтенант, опираясь обеими руками на саблю, конец которой уходил в землю. За исключением группы из четырех человек на середине моста, никто не двигался. Пехотинцы стояли фронтом к мосту, не отрывая от него глаз, и не шевелились. Часовых, стоявших на концах моста, можно было принять за статуи, поставленные здесь для украшения. Капитан стоял навытяжку со скрещенными на груди руками и молча, без единого жеста, наблюдал за своими подчиненными. Смерть – важная особа. Когда она жалует, в предшествии глашатая, ее надо принимать торжественно и с почетом; она требует этого даже от тех, кто с ней свой человек. В регламенте воинского этикета молчание и неподвижность – формы высокого почтения.
Человеку, которого собирались повесить, было, по-видимому, лет тридцать пять. Это был статский, если судить по его костюму плантатора. У него были красивые черты лица: прямой нос, решительный рот, широкий и открытый лоб. Его длинные темные волосы были зачесаны назад и падали на воротник хорошо сшитого сюртука. Он носил усы и баки. Его глаза, большие и темно-серые, отражали доброту, довольно неожиданную у человека с пеньковым галстуком на шее. Видно было по всему, что это не был обыкновенный убийца. В своей щедрости военный кодекс распространяет повешение на людей всякого рода; джентльмены из них не исключаются.
Закончив все необходимые приготовления, оба солдата отошли в сторону, причем каждый убрал доску, на которой до сих пор стоял. Сержант повернулся к капитану, отдал честь и стал сзади офицера, который в свою очередь отступил на один шаг. Эти передвижения поставили сержанта и приговоренного к казни на противоположных концах одной и той же доски, которая опиралась на три перекладины моста. Конец, на котором стоял осужденный, почти касался четвертой перекладины. Эта доска удерживалась раньше в равновесии тяжестью тела капитана. Теперь ее уравновешивал сержант. По знаку первого второй должен был сделать шаг в сторону; при этом доска должна была покачнуться, и человек упал бы между двумя стропилами.
Все это было очевидно даже для жертвы. Лицо приговоренного не было закрыто, и глаза его не были завязаны. Человек опустил на мгновение свой взор на непрочную свою опору, а затем перевел его на воду, бурлившую под его ногами. Подпрыгивающая на поверхности щепка привлекла его внимание, и глаза его стали следить за ней по течению. Как медленно движется эта щепка! Какая ленивая эта река!
Он закрыл глаза, чтобы сосредоточить свои последние мысли на жене и детях. Но вода, позолоченная магией утреннего солнца, меланхолический туман, стлавшийся вдоль берега, форт, солдаты, доска – все это отвлекло его внимание в другую сторону. Вдруг он почувствовал новое ощущение. В воспоминания о тех, кто был ему дорог, ворвался вдруг какой-то звук, от которого он не мог избавиться, происхождения которого он не понимал… Это было острое, ясное, металлическое выстукивание, как удары молота по наковальне. Это были определенно те же вибрации. Что это? Бесконечно далеко это или совсем близко? Можно было сказать и так, и иначе. Перебои этого шума были совершенно регулярны и так же медленны, как похоронный звон. Он с нетерпением ждал каждого удара и вместе – не зная почему – со страхом. Интервалы затишья становились все длиннее; это могло довести до безумия. Но, став более редкими, звуки выиграли в силе и четкости. Они ранили его слух, точно удары ножа. Человек боялся, что у него не хватит силы удержаться от крика. То, что он слышал, было тиканье его часов.
Он открыл глаза и опять увидел под собой воду. «Если бы только мне освободить руки, – думал он, – я бы выскользнул из петли и прыгнул в воду. В воде, может быть, мне удалось бы укрыться от пуль, доплыть до берега, броситься в лес и убежать домой. Слава Создателю, дом мой все еще за неприятельской линией, моя жена и дети еще не во власти завоевателей».
В то время как эти мысли, которые здесь должны быть переведены на язык слов, скорее молниями пронеслись в мозгу осужденного, чем формулировались в нем, – капитан сделал знак сержанту. Сержант шагнул в сторону.
Пейтон Фаркуар был богатым плантатором и происходил из старой и почтенной семьи в Алабаме. Владелец рабов и в качестве такового человек определенных политических взглядов, он, естественно, примкнул к сепаратистскому движению с первого же дня и всей душой отдался делу Юга. Некоторые обстоятельства наглухо закрыли ему
