Ильдар Абузяров - ХУШ. Роман одной недели

С утра выпал снег, выпал так неожиданно, словно рука кондитера уверенным движением припорошила сахарной пудрой желтые лепешки листвы и красноватый урюк черепиц.

Крыши домов, – подумал он, – как нечто, поднятое до высот человеческого бытия из праха земного. Нечто, взросшее бок о бок с цветущим деревом абрикоса, а потом этим же бытием спрессованное и засушенное. И уложенное – на этот раз с помощью рук человеческих – под солнце на крышах, поверх голов, как и сухофрукты. Рукотворно спрессованное, и обожженное в печи, и поднятое высоко в небо – поближе к рыжему солнцу.

Он вышел на улицу, нахлобучив каракулевое кепи, до завтрака, чтобы купить хлебных лепешек и три пачки Г – «Галуаз», галет, газет. Увесистая кипа последних, зажатая под мышку на время поиска денег, давила, как пресс, на самое незащищенное, самое нежное место в человеческом теле – сердце. Так, стоя в очереди на рынке среди дряхлых старух и парной телятины, он вдруг ощутил сквозняк тревоги, холодное дыхание земли сквозь тонкие подошвы ботинок и подумал, что смерть уже здесь, она где-то рядом. Слева, справа, спереди, сзади, над головой и под ногами.

Хотя внешне вроде бы ничего не изменилось. Лепешечники по-прежнему стряхивали со своего товара рафинадные хлопья сахарной пыльцы. Их загорелые румяные ладони выглядывали из-за лацканов вытертых пыльных пиджаков, словно солнечные лепешки из-за серого мрака неба. Да, лепешки были горячими и хрупкими, снег холодным и хрустящим.

И вдруг от этого хруста – то особенное странное ощущение, будто он идет по краю пропасти, по тонкому льду. Идет под прицелом невидимого оптического ока. И теперь от каждого его шага зависит, будет ли жить эта планета. А еще эта огромная белая гостиница с неоновой вывеской-козырьком «Эльбрус», как гигантская машина «скорой помощи» с красным крестом: линия горящих окон вертикально, линия горизонтально. Точно такой же крест, по словам моего друга, возвышается на отелях «Хилтон» над очень черным городом Анкарой и над очень желтым Каиром, раздражая и без того заведенных до предела фанатиков-террористов. Муж моей племянницы смог хитро подкрасться, вцепиться когтями барса в еще не достроенную гостиницу и вырвать ее из лап корпорации «Хилтон».

Эль Брус. Неопределенный артикль и вертикаль упирающегося в небо каменного бруса. Вывеска светится в полумраке серого утра как-то нелепо. По традиции принято давать название каждому судну. А этот столб на берегу канала – как белый пароход, зажатый айсбергами сотен однотипных серых высоток, и ничего здесь не поделаешь, коль попал в такую полосу.

Перед самым подъездом он не удержался, чтобы еще раз не взглянуть на отель. А потом звонкое «ПИП» – прижал магнитный ключ к двери, и та легко поддалась. Так легко, что поехала нога на обледенелом бетоне. Еще бы чуть-чуть, и можно было бы уже не хвататься судорожно за лепешку в пакете, как за последнюю надежду вкусить еще от благ земных. Поистине смерть всегда где-то рядом.

А дом мой – моя мрачная крепость. Укутавшись в белоснежное покрывало, урчит в полузабытье холодильник. Посапывая, словно досматривая ночные сны, закипает чайник. А я жду, когда они окончательно проснутся, зевнут, раскроют глаза и согласятся наконец со мной позавтракать. Расположившись в глубоком кресле, скрестив ноги, как младенец в утробе матери, я из кухонного угла наблюдаю за сиротливым кухонным уголком, еще не нагретым моим теплом, и угловой кухней-гарнитуром со спрятанными в его ящиках тайнами. Вилки, ножи, чайные хромированные ложечки, ситечко, банки с крупами, чаем, кофе, пакетики с ванилином и корицей, серебряные подстаканники и стаканы из венецианского стекла… И вспоминаю, что мне снилось, словно пытаясь ухватить за хвост пытающегося ускользнуть под кресло серого, в бликах, утра, но на самом деле пестрого кота-сновидение.

Кажется, ночью мне снился брат. Ему было плохо, он просил о помощи. Конечно, уже сейчас, когда снег вместе со светом утра ослепил меня, из памяти стерлось почти все. Кроме, пожалуй, этого смутного ощущения, что ему плохо. Хотя я даже толком не помню, какому из моих братьев плохо. Родному ли, двоюродному ли, троюродному ли?.. Или брату по вере?

Остается только тереть лоб и затылок, словно шерстяные бока кота, в надежде хоть что-нибудь высечь из глаз, хоть какую-нибудь искру озарения. И в желании разгадать эту тайну, открыть ящик Пандоры – открывать ящички кухонного гарнитура, доставать хромированную чашку, серебряные приборы, печенье, посыпанное пахучей корицей, белоснежный рафинад: за каждым предметом шлейф воспоминаний и пузырьков. Из самых глубин холодильника выуживать оливки, огурцы и масло. Добраться до консервированной крольчатины. И все лишь с одной мыслью – по цепочке вытащить воспоминание о сновидении.

Кофе варится в кофеварке, словно в узкой шляпе фокусника. Шипит, булькает, дымит длинной-длинной лентой-серпантином. Вот-вот выплеснется на стенки чашки голубем или юношей в шляпе. Или каким другим знаком-символом. У волшебника Сулеймана все по-честному, без обмана.

Засовывая руку в варежку-прихватку, я подношу кофеварку к дрожащей от пролетающего лайнера чашке, словно к зайцу, что прижал уши-ручки к спине, зайцу, что стоит на блюдце, как на льдине-острове, в ожидании Мазая, стоит на двух огромных лапах, в страхе распахнув глаза, каждый величиной с эту самую чашку.

Резко брякнувшим о пол блюдцем зазвонил телефон, разрушая последние надежды, вырывая из медитативной попытки досмотреть кошмар. Это была племянница Аля. Ее голос был взволнован. Кто-то преследует ее. Уже который день идет по пятам. Она думает, что это бандиты или, что хуже, частный детектив. Ей очень неприятно и страшно. И главное – унизительно…

Поговорив с напуганной девочкой и успокоив ее, я задумался: почему она жалуется мне, а не своему влиятельному богатому мужу? Неужели она так боится его ревности? Если так, то это очень плохо. Плохо жить без доверия и взаимопонимания.

Впрочем, это совсем не мое дело. Сами разберутся. Мое дело – писать. На днях мне подкинули заказ на роман из одного издательства. Неплохо было бы сдать хоть одну рукопись в срок. А значит, нужно писать уже сегодня, с понедельника. И хотя, как известно, понедельник день тяжелый, все добропорядочные граждане начинают с него свою рабочую неделю-эпопею.

Я включил телевизор. И всюду, на всех каналах, только и разговоров о саммите большой сороковки, что должен состояться в эти дни в Питере. Саммите сорока самых преуспевающих демократических государств, большая часть которых европейские, но есть и арабские, и дальневосточные.

Программа саммита разнообразная. Обед, парад, подписание коммюнике и протоколов по борьбе с заразами-болезнями и помощи странам третьего мира. А также вопросы энергетической безопасности и обсуждение энергетической хартии. Затем посещение конгресса «Дети мира против террора», юбилей важного события и отдельная встреча в рамках большой восьмерки президентов США, Японии, Германии, Великобритании, Франции, Канады, Италии и примкнувшей к ней в последнее время России.

И вдруг это окно в мир, именуемое телевизором, а точнее, восьмая кнопка пульта и восьмой канал, натолкнули меня на мысль. А что если?.. Может, написать что-нибудь о теракте?.. По телевизору показывают репортаж про будущий саммит сорока в этом городе. Сорок разбойников на саммите в шикарной пещере. В которую чудом проник бедный юноша Али. Али – сын своего Бабы.

Когда-то я писал о любви Али к моей племяннице Алле, с ее слов. Пришла пора продолжить эту историю. Итак, Али-баба и сорок разбойников. Усевшись к третьему окну моего кабинета – компьютерному, я начал писать…

У каждого из нас существуют периоды распада, когда все вокруг и внутри тебя разом начинает рушиться, разом валиться из рук, твоих ли, Бога ли. И мир вокруг распадается-рассыпается на клетки, на атомы, на мелкие кристаллы-снежинки. И ничего не получается изменить или предотвратить, что бы ты ни предпринял, как бы ни крутил ручку и ни пробовал поменять угол зрения или координаты собственного местоположения в этом мире. Как бы ни пробовал эти снежинки на вкус и цвет, собирая их, словно пазлы, в единую, гармоничную картину.

И вроде ты знаешь: надо пережить черную полосу, перетерпеть, и все само собой как-нибудь наладится и образуется. Все сама наладит и образует великая гармоничная сила, что есть сверху и вокруг тебя. Ан нет, ты в этом состоянии должен дойти до самого дна, до полного разочарования и отчаяния, до состояния, когда включаются ген самоуничтожения или код на взрывном устройстве внутри твоего организма – это уж кому как угодно.

Чтобы лицом в грязь, в хлопья грязного мокрого месива, в урну-воронку с грязно-черными опаленными краями, чтобы было так стыдно и плохо, что ты достанешь из помойного ведра недокуренную сигаретку и судорожно уцепишься за нее, как за маковую соломку. И тебе это не покажется неприличным, потому что все границы дозволенного и недопустимого размыты, все ориентиры стерты.