Эсфирь Коблер - Сны и сновидения

– Постигни Дао. Ведь Дао это не только Дух первоначальный, начало Пути, но бесконечное милосердие.

– Милосердие! А где оно? – в такие минуты Вэй удалялся от нас, бросал в досаде камни в воду, чтобы замутить зеркало вод.

Я так любила дядюшку Ли, что сердилась постоянно на Вэя, но дядюшка только улыбался и гладил меня по голове.

– Послушай, что говорит Старец с Берегов Желтой Реки, – обращался он к Вэю.

– «Когда отверзаются уста и вздымается язык, горе и немощи неизбежны. Не лучше ли сосредоточиться на внутренней благодати, пестовать и возвращать духовное Семя и Дух, возлюбить ци и говорить реже».

– Да, – вздыхал Вэй, – если бы весь мир так думал и был так устроен, я бы первый поклонился Дао, потому что тогда все были бы такие, как ты, дядюшка Ли. Но десятки лет Великой войны говорят мне о другом.

Прошли годы. Дядюшка Ли постарел, но был все также добр и приветлив. Я и Вэй достигли совершенства в своем деле. Мой голос звучал звонко и нежно, выражая все оттенки чувств, которые я хотела передать. Чаще мне легче было спеть, чем сказать, и я видела, как радуются дядюшка Ли, слушая мой голос. Вэй научился превосходно управлять своим телом. Он стал рослым красивым юношей с густыми черными волосами и совершенным телом. Мои маленькие груди набухали, когда он только смотрел на меня.

Вэй внимательно изучал все, что давал ему дядюшка Ли, но так и не смог смириться с бесчинствами и опустошением, царившими на берегах Желтой Реки. Он часто цитировал любимый стих из Лао Цзы:

Эти горькие строки так отражали чувства Вэя!

Со временем мы стали частью легенды о дядюшке Ли. К счастью, никто из посторонних не догадывался, что испытывали мы, его приемные дети. Потому что для нас пришло время любви, и она расцвела как цветок хризантемы пышно и ярко. Теперь мы больше времени проводили друг с другом, чем с дядюшкой Ли. Мои глаза не могли оторваться от Вэя, а он, сидя у моих ног, читал любимые стихи, чаще всего Ли Во:

Мне льстило, что стихи, посвященные одной из самых красивых женщин Поднебесной Империи, теперь предназначены мне.

Мы продолжали свой путь, но теперь он был для меня вдвойне приятен и легок.

Между тем что-то изменилось вокруг. Все меньше воинов попадалось на нашем пути, все больше полей было засеяно рисом и пшеницей. Воины, наслышанные о нас, почтительно уступали нам дорогу. Произошло чудо. Дядюшка Ли, вооруженный только своей скрипкой и своими знаниями, одержал Великую победу. Он даже выпрямился как струна на его скрипке. Его слова и дела разили вернее, чем стрела, пущенная из лука.

Сколько бы ни длилась война, она когда-нибудь кончится. Закончилась и эта страшная война, длившаяся 50 лет. И победу одержал дядюшка Ли, потому что Дао дышит во всем. Именно это понимание сумел вернуть дядюшка Ли народу.

Выполнив свою миссию, дядюшка Ли почувствовал себя уставшим. Мы купили маленький домик на берегу Желтой Реки и Весною во дворе цвели вишни и яблони, а осенью расцветали хризантемы. Но более всего радовали яркие пионы, в которых утопал наш маленький сад, и небольшой ручей, протекавший через него к берегам реки. Дядюшка Ли целыми днями сидел у ручья, в тени деревьев, и лицо его были умиротворенным и просветленным. Три спокойных года, насыщенных взаимной любовью и размышлениями, поэзией и музыкой провели мы в этом доме. Но ничто не вечно в подлунном мире. Когда-то мы все вступаем на Вечный Путь.

Вчера мы похоронили дядюшку Ли. Сотни людей пришли проститься с ним. Я спустила урну на воду, укрыв ее цветами белых лилий. Так хотел дядюшка Ли. Вопреки обычаю и учению Дао, я плакала, жалея о расставании, и не скрывала своих слез.

Сегодня я проснулась в объятиях Вэй И. Его черные волосы перемешались с моими волосами. Руки и ноги наши сплелись как ветви ивы, колеблемые ветром над водой.

– Когда я погружаюсь в тебя, – шептал он мне, – я словно опускаюсь в чашу лотоса, и, опьяненный его ароматом, чувствую мир, как единое естество.

Раньше я видела прекрасные закаты. Теперь я увидела прекрасный рассвет. Багровое солнце выбросило яркие лучи на горизонте, а потом внезапно поднялось над рекой, золотое, заставив светиться золотом всю Желтую Реку. Золотой рассвет прекраснее и дороже всех богатств мира, потому что он – это поцелуй Вэй И, нежное прикосновение его руки, трепетный ветерок его дыхания. Я с благодарностью подняла глаза к небу, и увидела в облаках веселую улыбку дядюшки Ли.

В рассказе использованы тексты из книг: Лао Цзы «Книга пути и благодати», перевод и комментарии И.С.Лисевича; стихи китайского поэта 8 века Ли Бо.

Мне приснился сон о Тбилиси. Не совсем о городе, а о людях его, о духе города. Еще пару десятков лет назад Тбилиси был таким, каким был всегда: добрым, жарким, веселым; городом, который все любили, а он, город, любил вас, любил щедро и бескорыстно. Он встречал вас вином, хачапури, сациви: роскошным видом с горы Мтацминда, и старым городом, с узкими улицами, небольшими, переходящими друг в друга домами, балконами, прилепленными как ласточкино гнездо, над самой Курой. Когда начинаешь подъем туда, к этим старым домам, то, непременно, наткнешься взглядом на стену, на которой нарисован кенто, держащий в руках кувшин с вином и надпись: «Хочишь пей, хочешь – не», а на противоположной стене изображена восточная красавица с подносом свежевыпеченного лаваша на голове, и тоже надпись: «Хочишь ешь, хочешь – не». И, тоже, непременно, внизу подвал, духан, откуда раздаются веселые застольные, или грустные протяжные грузинские песни и пахнет свежим хлебом, молодым вином и неподражаемым запахом: смесью шашлыка, чехахбили и чего-то, чему названия нет.

Но мне приснился другой Тбилиси. 1946 год, первый послевоенный год.

Там, в старом городе, где деревянные дома лепятся один к другому, где балкончики нависают над Курой, где вечером и ночью, жаркой, темной Тбилисской ночью, начинается бурная жизнь. Там послевоенные мужчины, в старых солдатских формах, кто без руки, кто без ноги, кто с выжженной душой, играют во дворе в шахматы или в нарды, пьют вино и открыто, жадным взглядом смотрят на женщин. Их много, этих женщин, самых разных возрастов. Совсем молоденькие девушки, стройные и грациозные, с глазами испуганной серны, в скромных ситцевых платьицах, ничто не может скрыть их молодой победной красоты. Мужчины любуются ими, провожают восхищенными взглядами, но понимают, что эта цветущая красота не для них, они предназначены другому поколению.

Много пожилых женщин, сидящих на балконах, с чашкой неизменного кофе в руке, почти все в черных одеждах, и, хотя они не совсем старухи, их время ушло, их мужчины или погибли или сидят в лагерях.

Но больше всего женщин лет тридцати: вдов, несостоявшихся жен, матерей-одиночек. Они красивы и манящи. Они стоят на балконах, с папиросой в руках, облокотившись на перила, изгибы их тела так заманчивы, глаза затуманены и призывны, ветер слегка поднимает уголки их крепдешиновых платьев, мужчины не могут отвести от них глаза, глаза, в которых читается и желание и сострадание.

Здесь, в этом переплетении радости и горя, красоты и нищеты, ярких красок и темных ночей есть уголок, куда стекаются все, чьё сердце обожжено.

Это старинный Храм. Он прилепился к скале между домов; маленький, узкий, но внутри кажется большим, во всяком случае, вмещает всех, кто хочет сюда прийти. Старинные иконы оказались нетронутыми за годы забвения. Молодой священник с юной женой, приехав в начале 44 года, оттер пыль, украсил Храм вечнозеленой туей, зажег свечи, и церковь засияла как во дни славы.

Священник совсем молод, строен, красив, черноволос. Глаза сверкают огнем неугасимой веры. Каждый день в дни жестокой войны он укреплял веру изверившихся в жизни людей, помогал пережить горе, потери и отчаяние. И вот пришел первый послевоенный год, 1946 год. Первая мирная пасха.

Священник, одетый в праздничное шитое золотом облаченье, радостно, как-то по-особому возвышенно ведет первую послевоенную Пасхалию, и весь храм, залитый светом свечей и забитый людьми до отказа, вторит ему в этот праздничный час.

Крестный ход за порогом Храма запрещен. И поэтому священник, и паства с Крестом и Хоругвями обходят свой маленький храм.