– Газ… – презрительно бубнил Полканыч, все никак не попадая огромной тачкой, явно предназначавшейся для перевозки частей нашего ореха, в узкий проем. – Ка-а-ак расхреначат бандеровцы к едрене фене газопровод, будет вам тут газ!
– А с чего бы они свой газопровод сами хреначили? – подозрительно спросила тетя Люба, с довольной усмешкой наблюдая мучения уходящего несолоно хлебавши Полканыча.
– Да потому что мозгов нету! – рассердился тот. – Вон, по телику вчера сказали, что они теракты кругом будут готовить!
– Да-а-а? – деланно удивилась моя соседка и наподдала тележку с пилой так, что та наконец вылетела на дорогу. – Я сама жидобандеровка с Одессы, и я тебе так по секрету скажу: никаких терактов тут у нас не будет! Если ты еще раз сюда не заявишься, конечно! А если надумаешь, то теракт, конечно, не обещаю – у меня здоровье не позволяет – но несчастный случай еще вполне могу! И даже с инвалидностью!
– Дура ты, прости господи! – не выдержал Полканыч. – Мозги куриные, что тут возьмешь!
– А у тебя гусиные, как я погляжу! И за Лугандон ты голосовал, как пить дать!
– Да, голосовал! – не выдержал Полканыч, тоже переходя на крик. – Голосовал! А ты тут пропаганду фашистскую разводишь! Я вот стукну куда надо, что у тебя во дворе «Правый сектор»! От тогда ты у меня закопошишься!
– Под одеялом у меня «Правый сектор»! Хто той «Правый сектор» видел, де те ребята? А ты, лугандонский недоносок, токо и делаешь, шо по чужим дворам шатаешься, а в ополчение чего не идешь? Больно-о-ой? – ядовито поинтересовалась тетя Люба, размахивая перед самым носом Полканыча Женькиным сачком для ловли бабочек. – Как уголь в копанке по ночам тырить, так оч-чень даже здоровый! Ты ж, кажись, самого призывного возраста, Полканыч! То бегал как скаженный, агитировал за свою Луганду… «Расея, Расея! Путин, приди! Путин, введи!» Ввели тебе? По самые помидоры! Работы нет, пенсии нет, воды нет, и ты ерзаешь – то с пилой, то с автогеном! Шо ж ты, гад, звал всех сюда, аж надрывался, а теперь прячешься? Дезертир! Я вот сама стукну! Сёдня прям и позвоню! Прямо щас! Они как раз списки составляют – и кто голосовал, все теперь должны служить! А ты как раз голосовал – весь лентами перевязанный, чисто колорадский жук, шлялся! На хер себе токо не прицепил – а может, и прицепил, не знаю – меня такая мелочь не интересует! Орал: «Услы-ы-ышьте Да-а-анецк»? Доорался? Услышали? По погребам все сидим, как мыши, шахта не работает, завод стал, пенсию свекрухе уже второй месяц не несут, в магазине шаром покати, хоть сдохни! Расея твоя нас кормить будет? Щас, разбежалась – шоб пинка тебе под твой тощий зад дать! Мы им нужны, как болячка во рту, они в крымнаш посуху попасть не могут, им железка наша нужна, чтоб ехать и тебе с окна платочком махать: мол, желаем тебе, Полканыч, счастья в личной жизни! А ты, если на то пошло, сейчас должен в армию идти, раз орал, а не ошиваться, где попало, и самогонку хлестать! Сёдни ж позвоню – пусть приезжают и заберут тебя, агитатор хренов!
Полканыч стал зеленее незрелых ореховых завязей, из которых тетя Люба варила вкуснейшее варенье. Проиграв ближний бой, он молча повернулся к противнику спиной и загрохотал по переулку.
Тетя Люба аккуратно прислонила сачок к забору и сплюнула:
– Вот же зараза такая! Так и смотри за ним. Он в прошлом году у меня со двора лестницу алюминиевую спер и пропил! Он во двор прошмыгнет – то молоток попросить, то десятку занять – а сам так по сторонам и зыркает. Аккурат после его визита лестница и пропала! И вечно кости вонючие в карманах таскает – чужих собак прикармливает, чтоб не гавкали. Вот и наша молчала.
– А действительно, чего это утки не орут? – поинтересовалась я. Обычно соседские утки при малейшем шуме начинали громко возмущаться, а тут и не слышно их.
– Я ж говорю – спать их положила! – Тетя Люба выразительно мне подмигнула. – Всех разом. А то уже и линять собрались – щипать их тогда не перещипать! Утенка возьмешь? Для Женьки стушишь.
– Денег нет, теть Люб. – Я вздохнула.
– Да так бери! – Соседка махнула рукой. – А я у тебя орехов возьму на варенье. Лады?
В соседском дворе возвышался точно такой же орех, да и варенье она явно варить не собиралась – все мы экономили и сахар, и лекарства, и скудные денежные средства: в наш банкомат у магазина денег больше месяца как не завозили, и надеяться на то, что ситуация изменится к лучшему, уже не приходилось. Чтобы снять с карточки остаток зарплаты, нужно было ехать туда, где люди с автоматами еще не появились, а деньги не пропали…
Я сидела, записывая разговор с тетей Любой и Полканычем, стараясь уловить все нюансы, оттенки речи, чтобы диалог вышел таким же живым, как и в жизни. Я даже похрюкивала от удовольствия, вспоминая, какое у Полканыча было лицо, когда он услыхал про ополчение.
Женьки до сих пор не было, но я не беспокоилась, потому что было совершенно тихо. Ощипанная утка уже томилась в казанке вместе с картошкой, луком и морковкой – словом, всем, что мог дать наш огородик, совсем даже не затененный орехом – потому как располагался он на задах участка и выходил прямо в степь. В двухстах метрах за огородами нашей окраины начиналась железная дорога – но Женьку она не манила – так что здесь я была спокойна. Внезапно мне пришло в голову: зачем я описываю в дневнике это происшествие, когда обещала себе писать только об эпохальном? О значимых, весомых событиях, в которые Полканыч с его бензопилой и полосатыми ленточками, навешанными в таком количестве, что издали он действительно напоминал жука, и утки за соседским забором не вписывались никак. Ответ пришел сам собой: когда все это закончится, я напишу книгу. А книга – это не только эпохальное. Не одно лишь «встретились-договорились-ввели санкции». Это и Полканыч, и соседское братство с крестиками на местах погребов, чтоб можно было раскопать и спасти, ежели что. Это и тетя Люба, тыкающая в нахала сачком для бабочек, и даже жирная наваристая утка, которой нам с Женькой хватит дня на три-четыре. Это вечерние посиделки в степи, у ставков – прудов, образовавшихся на месте провалов старых затопленных шахт, с неизменными шашлыками, домашней наливочкой, помидорами прямо с грядки, полевой кашей, пахнущей костром и щедро посыпанной укропом. Это полынь, ковыль и огромные степные звезды, высыпающие на черном бархате неба. Это маттиола, несмотря на войну, одуряющее пахнущая вечерами – никто ее не сеял, не до нее было – а она взяла и выросла! Это простые, ежедневные заботы, радость от того, что сегодня стреляли меньше и что наш дом до сих пор не пострадал, да и сам поселок в целом пока стоит без особых потерь. Это… долго перечислять. Кажется, все это и называется словом ЖИЗНЬ.
Егор
– Слышь, Грек, ты там как, не передумал бабла по-легкому накосить?
Спать хотелось ужасно. Я уже привык засыпать не тогда, когда положено, а когда выпадает возможность – поэтому отрубался и под заунывное пение под гитару, которым злоупотреблял Псих, и под дикие гортанные крики чеченов, каждый вечер до полусмерти избивавших кого-то в подвале, и под вопли их жертв… хотя привыкнуть к этому, скажу прямо, было непросто. Да, может, я и не привык. А просто научился выключаться. Облокачиваться, как выражался тот же Веник, который снова меня затеребил:
– Эй, Грек, ты чё, опять закемарил, что ли?
– Нет… я не сплю.
На самом деле мне снился дом, мама, Юлька, которые сидели почему-то в одной комнате, хотя они и знакомы не были. Тут же я вспомнил, что наврал маме. Уезжая сюда, я сказал, что подписался на проект в сериале, который будет все лето, а может, даже и осень сниматься на натуре в Сибири. «Мам, ну, сама понимаешь – иногда звонки оттуда не будут проходить. Так что ты не волнуйся. Я буду жив-здоров, к тому же мобилы на съемках просят выключать», – вдохновенно блестя глазами, фантазировал я.
Сейчас, во сне, я снова вспоминаю наш разговор и думаю: поверила она мне тогда или нет? А может быть, я ей просто надоел? Поэтому она меня и отпустила без обычных подробных расспросов? Ей набили оскомину мои вечные измышления, мой непростой характер, то, что я мог пропасть на несколько дней и не позвонить… Наше сосуществование в крохотной квартирке давно уже стало невыносимым, но неужели она вот так просто взяла и сказала про себя: «Знаешь, что – иди куда хочешь и живи как знаешь»? Ничего не почувствовала, ничего не спросила… Стоп, стоп, я же ей ничего не сказал, даже не намекнул! И потом, когда пару раз звонил, – ни словом не обмолвился ни про Ростов, ни про учебку, где меня, как человека сугубо штатского, не отличающего подствольного гранатомета от фауст-патрона времен Второй мировой, наспех научили стрелять. Показали, как ставить растяжки, и натаскали на простейшие приемы рукопашного боя, намекнув на то, что бои нам предстоят в основном уличные – так что нужно будет суметь воспользоваться любыми подручными средствами. Почему-то я представлял, что там нас будут гонять, как сержанты в американских фильмах гоняют новобранцев, но… Сначала вялая медкомиссия признала годными всех, включая даже тех, которых на выстрел нельзя было подпускать к оружию. Один из таких откровенно душевнобольных, заловив меня в первый же вечер в углу столовки, долго и сладострастно рассказывал, как он будет вырезать трезубы на спинах пленных, а потом насиловать трупы. Больше всего, если честно, я боялся не уличных боев и не зверствовавший «Правый сектор», результаты «работы» которого с мирным населением в порядке политинформации нам показывали каждый день, а спать рядом с этим придурком.
