Объёмный многолетний труд Джорджо Вазари, вне всяческих сомнений, достоин величайших похвал. Но прочтение сего труда в той части, где Вазари весьма уважительно и восторженно живописует божественный гений Леонардо да Винчи и повествует о любопытных историях из его жизни, не дают должной полноты образа Леонардо по причине личного незнакомства с ним. Сказанный ссылается на рассказы, кои почерпнуты из расспросов случайных свидетелей, их домыслы и всяческого рода байки в изрядно искажённом виде. Когда я решился записать повесть о жизни самого невероятного и загадочного из всех людей, когда-либо прошедших через мою жизнь, мне минуло шестьдесят. Не имея должного образования, испытывая значительные трудности в изложении материала, посему и написание рукописи продвигается крайне медленно. Не знаю, дарует ли мне Господь величайшую милость Свою, дабы успел я завершить сей многолетний труд до конца отпущенных мне дней.
Я, Франческо Мельци, потомственный дворянин, волей провидения удостоился быть учеником и наследником великого Леонардо да Винчи, почившего второго мая 1519 года, исполнив все обряды, требуемые церковью в приютившей его Франции в Амбуазе. Франциск Первый4 – благороднейший из королей – своим письмом разрешил Леонардо оставить своё имущество кому он захочет, исключая случай, если наследники просителя окажутся цареубийцами. Если бы не доброта короля, всё его имение по французскому закону перешло бы в казну королевства Франции.
«В благодарность за услуги и расположение…» – последней волей Леонардо мне, Франческо Мелъци, были дарованы записи, которые находились в его собственности, а также иные принадлежности и рисунки, относящиеся к его искусству и прочим занятиям.
И я не в состоянии выразить всю глубину горя, причинённого мне смертью сего редкого человека, коего ещё не создавала природа. Он был для меня нежнейшим, лучшим из отцов. Пока продлится моя жизнь, я буду испытывать смертельную скорбь, потому что дня не проходило, чтобы Леонардо не доставлял мне доказательств своих неустанных забот обо мне5.
Убитый горем, вскоре вернулся я в Ваприо д’Адда, что расположился близ Милана, и посвятил себя работе с множеством томов и разрозненных бумаг своего великого учителя. Манера письма Леонардо весьма необычна, поскольку писал он для своего удобства левой рукой справа налево и снизу вверх. Но ещё при жизни Маэстро я освоил технику чтения сих записей при помощи зеркала. Его устные рассуждения, понятные даже простолюдинам, в письменной речи трудны для восприятия. Маэстро часто пренебрегал грамматическими изысками и писал, не разделяя слов и предложений. Конец одного слова нередко являет собой начало нового. Отчего работа над составлением бумаг учителя для подготовки к печатанию продвигается крайне медленно.
Собрав воедино разрозненные записи об искусстве и живописи, а тема сия мне близка и понятна более иных, я объединил их в манускрипт «Трактат о живописи». Следующим этапом помышляю составить анатомический манускрипт из многочисленных рисунков всевозможных частей и органов тела человека в сопровождении подробнейших разъяснений Маэстро.
В основу сей рукописи положены рассказы и рассуждения Леонардо о своей жизни, каковые посчастливилось мне услышать из его уст и записать собственноручно. Последние три года жизни Маэстро уже плохо владел левой рукой по причине крайней её вялости, не мог удержать не токмо кисть, но и перо, и я удостоился величайшей милости быть полезным, записывая за ним мысли, суждения и всяческого рода воспоминания о годах пребывания во Флоренции, Милане и Риме.
Записи мои были нерегулярными, поскольку велись исключительно по желанию Учителя, и оттого весьма непоследовательными, не отразили всей хроники его жизни. Идеи и суждения, почерпнутые мною из бумаг Леонардо по самым разным отраслям знаний, его чертежи и рисунки диковинных механизмов остались непонятыми мною. Смею предположить, что в них также проявилась гениальность его природы, поскольку устные рассуждения его о прочих науках, коими он нередко делился со мной, были столь же необычными и величественными, как и всё, к чему он прикасался.
Непостижимым и чудесным образом мог он предвидеть некоторые события, каковым случиться предстояло много позже. Вот так удивительно знал он заранее, что земли, открытые ещё при его жизни испанским мореплавателем Колумбом, названы будут именем флорентинца Америго Веспуччи. Портрет названного Маэстро нарисовал углём ещё при их встрече во Флоренции задолго до путешествий испанца.
Всю жизнь я посвятил осмыслению записей, оставленных мне Леонардо. Господь даровал мне мудрейшего из отцов, величайший талант коего я узрел воочию, но не в силах уразуметь глубины его мыслей по причине скромного образования своего. Думаю, что и другие не способны постигнуть необыкновеннную исключительность его идей, поскольку никто из нынешних образованных людей, величающих себя учёными, так и не смог уяснить редкостного гения Леонардо.
Франческо Мельци
* * *
От чтения Пола отвлекает миловидная, но неулыбчивая стюардесса с пластиковым подносом. Она разносит леденцы в бумажных обёртках. Багроволицый сосед слева загребает пригоршню. Разворачивая по одной, он закидывает конфеты в рот, как семечки, и свирепо двигает челюстью.
– У тебя уши не закладывает? – кричит он Полу. – Рекомендую!
Пол от конфет отказывается и просит неулыбчивую принести стакан воды. Выпивает залпом, покрутив пластиковый стаканчик в руках, суёт его в карман соседнего кресла.
Джулиано Бьянкини прав, размышляет он, безусловно, ему удалось пробудить интерес к загадочной рукописи, если подлинник существует. Бьянкини ни словом не обмолвился о себе, кроме того, что работал в библиотеке Амбруаза. Кто он? Историк? Журналист? И чего хочет этот итальянец? Опубликовать своё произведение в журнале Мельци за приличный гонорар? А что, если он не блефует и в самом деле откопал нечто? Тогда предложит выкупить у него рукопись. И будет безбожно торговаться, думает Пол.
Глава седьмая
Праздник для Лоренцо
ФЛОРЕНЦИЯ. 1469 ГОД
Дружный перезвон колоколов на базиликах Санта-Мария-Новелла, Орсанмикеле и колокольне Джотто созывал горожан на праздничную воскресную мессу, когда мастер Верроккьо1 заканчивал устройство арены к турниру на площади Санта-Кроче. В ожидании оного события Флоренция пребывала с осени. Слухам о джостре2, каковой Пьеро Медичи3 пожелал восславить двадцатый год рождения старшего сына Лоренцо4, более иных рады золотых дел мастера, уповая на большие заказы.
В боттеге5 мастера Вероккьо, что арендовал он на пьяцца Ментано, неподалёку от моста алле Грацие, спозаранку теснился разный люд: подмастерья всех возрастов и ученики, кои обзавелись своими мастерскими, но не гнушались советом учителя, заказчики разных сословий и челядь, не столь многочисленная, сколь шумливая. Накануне турнира двустворчатые двери боттеги, кованые бронзой, держали и вовсе нараспашку, придавив для надёжности мраморным камнем, дабы не колотились понапрасну. Раскалённый до красноты кузнечный горн так высушивал воздух, что сырости, февральскими туманами вползающей в дома по берегам Арно, лепившиеся друг к дружке черепичными кровлями, отродясь здесь не было. По центру – деревянной громадой дыбились подмости для ваяния статуй, подле них бадья с белой глиной, доставляемой по надобности из оврага у подножья холма Сан-Сальваторе. Вдоль стен для просушки – аккуратной поленницей – тополиные доски, заготовленные загодя, и подрамники с натянутыми холстами.
Подмастерья работали до густых сумерек, пока глаза отличали индиго от медянки. Штандарт для Лоренцо Медичи мастер расписывал сам, не доверив сию работу никому. Леонардо в подмастерьях у него четвёртый год. Маэстро, хоть и выделял его среди учеников, но рисованию учил, как и прочих, – понуждая копировать свои картины. Он зря учителю не перечил, но, коли случалась свободная минута, тотчас ускользал из боттеги и, ежели встречал кого-либо необычайной наружности – или с бородой чудной, или с особливым прищуром, – то хвостом следовал за ним, оставляя в блокноте мельчайшие подробности, поскольку на память не полагался. Мысль – она всё равно что мышь полевая, сразу не ухватишь – поминай, как звали.
Утром в день турнира Леонардо готовил левкас6 для доски из белого тополя, что вскоре под кистью Маэстро превратится в одну из мадонн. Он уже проклеил её паволокой и разгладил ладонью, выдавливая пузырьки воздуха: как только высохнет, выбелит её флейцевой кистью, а уж потом шпателем, слой за слоем, нанесёт густую массу из мела и вываренных костей. Каждый слой смочит водой, дабы избежать растрескивания. Для придания особой гладкости зашлифует пемзой и сверху – для прочности – покроет крепким взваром из бычьих хвостов. Леонардо прислонил доску для просушки к стене, а пока высвободилась минутка, набрасывал свинцовым карандашом на клочке бумаги чертёж машины о двух колёсах.
