Сашу заливал страх. Тревога из оранжевой стала почти пунцовой и была больше не тревога с ее сосущим чувством приближающегося, а ужас, что уже наступил, обступил и сейчас поглотит, проглотит – страх, беда без конца. Саша знала, что нужно немедленно впустить в себя светлый воздух дождя.
Она посмотрела в окно напротив поста: дождь бил в стекло, будто хотел что-то сказать. Саша увидела, что струи вдруг перестали быть хаотичным натиском воды и сложились в лица дочки и мужа. Лица были мутными, словно за тонкой марлей, и грозили снова расплыться в темные крупные капли, ускользнуть, потеряться, перестать быть навсегда.
– Пустите, – закричала Саша, – пустите, мне нужно, меня дочка ждет! Вон, вон там, видите. У меня муж, Игорь, он меня встречать приехал.
Она ударила по протянутой к ней руке Ольги Даниловны и отступила вглубь коридора, откуда навстречу ее страху текли, текли, текли и повторялись осенние слова:
Листья желтые, скажите, что вам снится?
Кто-то из больных низко заплакал, словно мычал. Плач подхватили, и сразу в глубине корпуса пронзительно закричала Нюточка. Узкий звук ее животного голоса ранил, колол, будто длинная, метровая, острая игла между лобных костей. Игла входила в череп, протыкая его до затылка.
В коридоре начался шум, и молодая стриженная наголо девка принялась колотить себя открытой ладонью по круглой голове, ноя плачущим голосом:
– Сережа Сережа Сережа Сережа…
– Что ты, Савельева, наделала? – устало спросила Ольга Даниловна. – Теперь санитаров вызывать нужно, сейчас на вязки положим. – Она подняла трубку зеленого телефона без диска и сказала в нее: – Девочки, это первый пост. У меня Савельева скандалит – все в корреспондентку играет. Сколько лет уже здесь, а одно и то же. И Парамонова из девятой тоже хороша: опять у нянечек халат стащила и в Римму Александровну вырядилась. Все отделение перебаламутили. Да, пришлите санитаров. И дежурному врачу скажите, пусть в шестую подойдет.
Ольга Даниловна повесила трубку и повернулась к Саше, но та уже бежала от окна к окну, останавливаясь и шепча дождю за стеклом:
– Лиза, Лизочка, не уходи, не уходи. Я сейчас к вам с папой выйду. Не уходите, не бросайте меня.
Больные плакали, звали на помощь, пугаясь себя, других, и крики мешались с песней, что плыла с другой стороны коридора, словно там была и вовсе иная жизнь:
И пускай дождливы часто
Эти дни, эти дни.
Может, созданы для счастья,
Может, созданы для счастья
И они, и они.
И поверх всего – перекрывая томящийся в воздухе страх, обещания счастья и просьбы дождя – рвался в небо долгий пронзительный звук: Нюточка кричала по-птичьему.
Иван Петров решил убить свою мать на выходные. В будни никак не выходило: мать жила в дальнем поволжском городе, и добираться туда от Москвы было больше шести часов на рейсовом автобусе, что шел раз в день – рано утром, когда Иван был на работе. Оттого получалось, что ехать нужно на выходные.
Город, где вырос Иван, стал давно никому не нужен. Город начался с деревянной крепости, что построили от татар: река здесь не петляла, а текла, словно проложенная по прямому шнуру, и врага было далеко видно. Татары, однако, схитрили и обошли стороной, будто не заметили, и крепость продолжала стоять на низком, покосом берегу Волги не взятая и даже не осажденная. В этом таилась большая обида местных на историю – о них в России не было памяти.
Земля вокруг лежала плохая – суглинок, и картошка росла водянистая, хотя и щедро: с каждого мешка собирали по пять. Улицы текли так же неспешно, как река, вдоль которой тянулся город, и сама жизнь была как река: тихая, прямая и постоянная. От этой жизни никто ничего не ждал, как никто не ждал ничего от Волги: рыбу из нее давно выловили и текла она всегда в одну сторону.
Пока Иван ходил в младшую школу, он мало думал. Затем – от скуки – Иван приучился читать и начал брать книги в городской библиотеке, рядом с клубом. Он читал по алфавиту, поскольку никто ему не советовал, и сама библиотекарша, старая и сухая – похожая на кузнечика, умершего в закрытой банке, – книг давно не читала, а вместо этого вязала бесконечное лиловое платье. Иван думал, она вяжет, чтобы жизнь прошла быстрее, и, когда готово, распускает навязанное и начинает вновь. Как Волга, что весной ломала лед и становилась прежней водой, пока не замерзала опять в ноябре. Он все это понял, когда читал на букву “К”.
Химкомбинат, на котором до перестройки работала мать Ивана, закрыли, и она или сидела дома, или искала неверные заработки. Летом ходили маленькие пароходы, и мать – вместе с другими – шла на пристань, чтобы продать огородный товар. Туристы торговались, кобенились и покупали мало. Они сходили в город посмотреть на темную от времени деревянную церковь, а затем шли к Дому-музею Левитана; тот раньше ездил сюда писать Россию. Больше в городе ничего не было – крепость давно сгорела, и, недоверчиво походив по площади рядом с горсоветом и клубом, туристы уплывали вместе с рекой, так и не поняв, для чего здесь живут. Иван смотрел, как след от мотора снова становится общей водой, и хотел уплыть с ними.
После школы он поступил в филиал областного техинститута, что когда-то готовил кадры для химкомбината. Сам комбинат стоял пустой, и по городу ходили слухи, что его вот-вот купят московские и во что-нибудь превратят. Во что – не знал никто, как никто толком не мог объяснить, для чего это нужно московским, но ожидание поддерживало веру в новые времена, и город продолжал жить – неспешно, неверно и ненужно. Иван жил вместе с городом и, может, так бы там и остался, если б не туман.
Город стоял на правом, низком берегу не оттого, что княжьи люди, когда-то рубившие крепость, не знали, что делали, а потому что другой берег был тоже низкий. Волга здесь текла меж двух низких берегов, но по весне отчего-то заливала только левый. Там тянулись луга, где летом – когда подрастала трава – косили на сено для коров; козы же ходили по городу и сами искали, что есть.
Оттуда, с этих лугов, в любое время, кроме зимы, приходил туман.
С детства Иван привык просыпаться в белом молочном воздухе. Туман заливал улицы и стоял плотный, ощутимый, приглушая жизнь до шепота, догадки, плохо различимого вместо явного. Пока Иван ходил в школу, он не думал про туман, но в институте понял, что тот душит город и оттого здесь ничего не происходило последние семь веков. Туман крал город каждое утро и нехотя отпускал в десятом часу. До этого жизнь была лишь тенью, ожиданием того, что наступит, когда растает плотная влажная марля и темные контуры – наметки будущих форм – перестанут плыть в мутном воздухе и затвердеют, станут реальностью. Туман не таил в себе обещаний; он окутывал город, пытаясь скрыть будущее, и будущее, само как туман, плыло мимо Ивана, оставляя его в настоящем. В этом настоящем ничего не случалось, и – никакое – каждый вечер оно становилось прошлым. Иван боялся затеряться в тумане, превратиться в его часть – невидную, неслышную, ненужную – и однажды растаять вместе с ним – без следа. Он знал, что будущее в городе не наступит, и оттого решил уехать в Москву.
Он закончил институт и тут же, в июле, пока стояло переменчивое среднерусское тепло, сел на автобус, что шел в столицу. Матери Иван сказал, что едет посмотреть, но знал – не вернется. В голове его уже стало тесно от прочитанных книг, и он хотел жизни, про которую рассказывали черные строчки и которая не могла случиться в родном месте. Поэтому однажды утром Иван Петров уехал рейсовым автобусом в свое будущее. Его ждала другая, ясная жизнь, без тумана и всегдашней реки.
Он снял комнату в старой темной квартире, смотревшей на круглый, застроенный гаражами двор, куда его привел бурый от пьянства редкозубый мужчина, негромко выспрашивающий у вокзальных приезжих, нужно ли жилье. Иван спросил мужчину про деньги и почти сразу решил, что цена подходящая, однако стал торговаться еще по пути. Этому его научила жена директора клуба, с которой он разделил шесть часов унылой серой дороги до Москвы. Она сама предложила Ивану сесть рядом и, пока ехали, говорила без остановки, позволяя гладить свои по-летнему голые ноги под наброшенным на колени плащом.
– На первую цену не соглашайся, – советовала она. – Скажи, что дорого, и проси скинуть. Московским-то – им лишь бы урвать.
Иван кивал, пытаясь продвинуть ладонь выше под легкое щекочущее платье. Кристина его не останавливала, но и не помогала, держа ноги сдвинутыми начиная с середины бедра. Здесь ее кожа казалась горячее, чем у круглых уютных коленок. Она была старше Ивана лет на десять, и про нее в городе ходили разговоры. В конце пути она дала Ивану номер телефона родни мужа, у которой должна была остановиться, и попросила, когда будет звонить, сказать, что по поводу земельных участков. Иван пообещал и решил не звонить: он не хотел в новой жизни ничего старого, боясь, что оно принесет за собой туман.
