Забыв о гостях, они топтались на месте, бормоча друг другу на ухо милые возбуждающие глупости.
– Спасибо тебе за красивые слова… – взглянула она на него. – Девчонки в шоке… Про них такого никогда не говорили, и уже, наверное, не скажут…
– Кто знает, кто знает… – откликнулся он.
Она примолкла. Определенно что-то важное и значительное случилось с ней за этот год. Его упорная, исполненная незаметного, невесомого обожания забота не прошла бесследно, не истаяла в ее словах благодарности, а превратилась в волшебное вещество, что осело у нее на сердце блестящим никелированным слоем. Сладкое тягучее предчувствие проступило из сердечной глубины. Она попробовала представить, как случится это нежное, робкое и великое событие, как от ее будущего порыва натянется и лопнет последняя струна, связывающая ее с Володей, и она услышит жалобный звук, ощутит свободу и шагнет к НЕМУ…
– Давай выпьем за нас! – шепнула она ему в полночь. – Пусть сбудется все, что мы задумали…
Через час вернулись к танцам, и он, исполняя роль доброго хозяина, церемонно и обходительно танцевал с ее подругами, успевая отвечать на похвалы, хвалить и украдкой следить за ней. Она пошла по рукам. Подвыпившие мужья (кроме Яши, разумеется) забывали про дистанцию, норовили прижаться к нее, липли к ее уху. Она пыталась незаметно их унять, отстранялась, отводила взгляд, улыбалась сдержанно и напряженно, испытывая давнее, из Володиных времен ощущение, что за какую-то неизвестную ей провинность отбывает наказание в чужих объятиях. Когда она сталкивалась с ним взглядом, ее улыбка на краткий миг становилась растерянной и виноватой. Он в ответ ободряюще улыбался.
Светка, танцуя с ним, с фамильярной иронией похвалила его и Наташу за благоразумие. Еще бы ей не быть фамильярной: переживая вместе с хозяйкой пасмурный лиризм их размолвок, она была здесь, пожалуй, самой осведомленной ее наперсницей. Подругой она была грубоватой, но верной, как истина в последней инстанции. Кстати, в конце вечера он обменялся с ней номерами телефонов на тот случай, если… В общем, на всякий пожарный случай. Она отнеслась к его просьбе с пониманием.
– Звони, если что, – сказала она, ухмыляясь. – Будем вместе приводить подругу в чувство…
И он подумал, что душа его невесты, как ботанический сад, где рядом с розами растут колючки кактусов, Юлькины пальмы, Иркины рододендроны, Динины сикоморы, душистая бругмансия ее оргазма и прочие джунгли, сквозь которые ему порой не продраться.
Потом женщины удалились на кухню и оставили мужчин одних. Когда они вернулись, то увидели в центре компании хозяина, потчующего гостей следующими истинами:
– Да, я не интересуюсь политикой, но ее преступные деяния мне небезразличны!
– У нашего поколения был метод и были идеи. У нынешнего поколения есть только «Вау!»
– Наша избирательная система исключает смену власти выборным путем. Стало быть, впереди очередная революция, потому что в России настоящие перемены достигаются только через революции, причем всегда неудачно.
– Какая оппозиция, какие правозащитники?! Есть только люди, которые с ехидным видом выполняют чей-то заказ!
– Революция, как секс – одни хотят в этом участвовать, другие хотят при этом присутствовать.
– В нашей стране слишком много внутренних органов, но нет главного – сердца. Это от того, что здесь привыкли иметь дело с расстояниями, а не с людьми.
– Сети закона у нас дырявые, а правовая система построена только до того этажа, откуда не видно, как воруют и убивают.
– Если бы мне сказали, что через пять-семь лет здесь будет по-людски, я бы, возможно, подождал. Но не будет, кто бы и что бы ни говорил. Ни через пять, ни через десять. Никогда! А потому проще уехать туда, где уже давно живут по-людски…
Видя, что не все с ним согласны, он передернул затвор и выпалил:
– И все же это сравнительно хорошие новости. Но вот вам, как говорят французы, жирный бемоль: в нынешнем столетии в физическую эволюцию человека вмешается технический прогресс, человек станет не от мира сего, и вся нынешняя культура сохранится лишь в резервациях…
Муж Ирки Коршуновой, насмешливый очкастый программист поправил:
– Уверяю тебя, что это случится гораздо раньше, чем ты себе представляешь…
К пяти часам утра хозяева добрались, наконец, до кровати, и там она, засыпая, пробормотала:
– Димочка, ты сегодня был в ударе…
Ее опустошенное английское платье откинулось в кресле. Туда же вместе с чулками слетелись усталые шелковые птицы из породы нательных.
Ленивая нега новогоднего утра заставила их вспомнить конфуз годичной давности.
«Могли бы, как сейчас, наслаждаться покоем. Вместо этого устроили черт знает что…» – думала она, подставляя себя его задумчивым поглаживаниям.
– Ты помнишь – ровно год назад… – нарушил он молчание.
– Ах, Димочка, а я как раз об этом думаю! Надо же было быть такими дураками! – перебила она его, искренне удивляясь разрушительному извержению их ранней пассионарности.
– Не скажи – мы очень удачно поссорились! – живо откликнулся он. – Я тогда впервые понял, что не смогу без тебя жить! А давай-ка сделаем то, чего не сделали год назад! – поманил ее любопытство.
– Что именно? – простодушно поинтересовалась она.
– Уедем за город и обновим лыжи! А вечером у камина я почитаю тебе Блока! Ну, и вообще… Хочешь?
– Хочу! Только завтра…
Днем он позвонил Михалычу, попросил протопить камин и разбудить сонное отопление. На следующий день, обеспечив Катьку трехдневным запасом еды, они отправились за город.
В этот раз залив замерз, и оказавшись на снежном озябшем берегу, они щурились от солнца и поглядывали сквозь дрожащие щелочки глаз на тесное соседство голубого и белого, что невзирая на крайнюю разницу характеров, не могут в отличие от людей существовать одно без другого. И были смиренные, как монахини тени гаснущего дня, высокие поседевшие ели с красноватыми в отблесках сонного солнца сизыми лицами, морозный воздух с остывающим духом отпылавших дров, одинокая собака, солирующая на виду у летаргической тишины, а на самом краю голубого фаянсового неба догорал небесный камин. Потом был трепещущий полумрак камина земного, и старомодная столетняя Прекрасная Дама явилась на зов его исполненного спиритической таинственности баритона, а сиятельный месяц царапал алмазной кромкой черно-синее стекло гостиной. Все было, как и год назад, но теперь оживлялось волшебным присутствием его невесты.
Между прочим, его реанимационные способности разбудили в ней давно уснувший интерес. Дело в том, что в свое время она всерьез пыталась понять, почему мужчины сходят с ума от женщин вообще и от ее лица, фигуры, капризов и глупостей в частности. Это было нужно, чтобы знать, где начинаются и кончаются женские чары, где расположена и насколько крепка та дверца в мужском сердце, за которой, однажды туда проникнув, следует укрыться. Может, это слезы, может, улыбки, может, жеманная уклончивость или же, наоборот, бунтарская прямота. Тело, говорите? Фу, какая пошлость!
Имея смутное и брезгливое представление о лесбийских играх, не страдая кокетством и признавая за собой всего лишь удачную складность, она, помнится, не могла взять в толк, почему Мишку возбуждают ее колени, которые всего лишь колени, ноги, которые не больше, чем ноги, грудь, бедра и то прочее, от чего сходил с ума он и никогда не возбуждалась она, ибо спирт не может себя опьянить, как и не может воспламениться от самой себя спичка. Возможно, в ее неразумении была виновата ее послушная, нетребовательная псевдолюбовь. Возможно, дал себя знать унылый плен совокуплений, чьи бесчувственные затяжные окончания облегчением своим напоминали условно-досрочное освобождение. Так или иначе, но свыкнувшись с прилагательной ролью в их сексуальных мистериях, она перестала интересоваться подноготной мужниной страсти и уж тем более ее подогревать. Чем это закончилось, хорошо известно, притом, что все, что его возбуждало, осталось при ней в том же безукоризненно рабочем состоянии.
Что нашел в ней Феноменко (а он, точно, нашел), ей было ровным счетом наплевать и тогда, и теперь. Гораздо интереснее знать, от чего сходит с ума ее нынешний мужчина. Она с улыбкой вспомнила, как почти с научной дотошностью пыталась оценить глубину его чувства и обнаружить на причале его сердца что-то вроде швартовой тумбы, на которую, изловчившись, следовало набросить канат привязанности.
Странно, но ее любовь к Володе нисколько не прояснила имя и должность управителя мужских предпочтений, также как не дала ответ, за что она сама любила его. Так, как любила она – жадно, до истерики и плохо при этом соображая, рассудочные изыскания были невозможны. Если бы ее тогда спросили, отчего она сходила по нему с ума, она ответила бы: от всего. От крепких розовых ногтей и одинокого прыщика на твердом подбородке, от запаха волос и сладкого пота подмышек, от озабоченного думами лба и добродушной рассудительности.
