Поездка наша с бабой Катей, скажу теперь, длилась примерно 2 часа. За это время самым живописным и, помнится, страшным местом в пути был переезд по мосту через реку Оку /подъемы автобуса в очередную гору проходили для меня тоже не без замирания сердца, ибо мне казалось по-детски, что автобус, как живой, когда-нибудь выдохнется и тогда возьмет да и «побежит» все быстрее вниз, назад, под гору…/.
Прибыв на остановку, которая называлась Чижово, мы с бабой Катей вышли. Близ остановки, – и в эту, для меня первую, поездку в деревню, и во все последующие, – нас всегда ожидал кто-нибудь с телегой и лошадью. /Заранее, например бабой Катей, отбивалась телеграмма или же писалось письмо, в котором сообщались дата и час отбытия автобуса из Москвы. Ожидавшим нас был обычно племянник бабы Кати, которого звали Николай. Было ему тогда, в ту, первую для меня поездку в деревню, лет 25./.
– С приездом, тетя Кать. Здрасьте! – подойдя к нам, сказал весело Николай.
– Спасибо, Коль. Здравствуй, – разгибаясь от вещей, ответила радостно бабушка.
Не мешкая, Николай взял наши вещи, наш ручной багаж и перенес на телегу.
– Подсажу давай, – сказал Николай мне, понятливо уже подбежавшему к телеге.
С его помощью я тотчас же очутился на телеге, устланной то ли сеном, то ли соломой. Баба Катя тоже уселась на телеге, но самостоятельно и не в один момент. Николай бодро и уверенно занял свое место.
– Но – пошла-а-а! – крикнул он на лошадь и тут же, специфически чмокнув, издав губами звук поцелуя, шлепнул правой вожжей по ее крупу. Дорога до деревни, а деревня, теперь пора сказать, называлась Сказово, была не совсем, не совсем близкая. Николай ехал бодрым шагом, потому что даже на такой, не шибкой, скорости, езда в телеге, ясно, не является полностью мягкой и удобной. Дорога наша петляла и шла то по открытой местности, то опушкой леса или же рощи. Не помню – о чем между собой говорили, пока ехали, бабушка и Николай. Да в общем дальше, вплоть до возвращения назад, в Москву, я помню – все только эпизоды. На всю жизнь запомнились следующие.
1) Кузница деревни Сказово.
Вдвоем с бабой Катей гуляя не спеша по деревенской улице, не знаю – на какой день после приезда на место, любопытство мое привлекла довольно шумная деревянная постройка, во всех отношениях не похожая на другие. Постройка эта была низкая, насколько я ее теперь представляю, – лишенная фундамента. Вместо двери у ней были настоящие ворота, на то время, широко открытые одной своей половиной. Около постройки, со стороны деревенской улицы, лежали крупные металлические предметы, тогда в моем возрасте, никогда не виданные ранее. Изнутри постройки раздавались металлические стук и звон.
– Баб Кать, это что? – спросил я, указывая пальцем на предмет моего вопроса.
– Кузница. Там кузнец работает, железо кует, – не многословно ответила бабушка.
– А как кует?
– Кладет железо в огонь, греет сильно, а потом здоровым молотком стучит, как надо, по железу. …Кузнец здо-о-ровый, строгий!
Как-то не осмелившись попросить бабушку войти внутрь кузницы, я решил для себя – побывать в ней самостоятельно, тем более что кузница, как я теперь прикидываю, находилась метрах в семидесяти – восьмидесяти от дома, в который мы приехали погостить. Не помню, в этот ли день или же на следующий, я тайком от взрослых, один пошел знакомиться с кузницей и кузнецом. Когда я подошел к воротам кузницы, которые были на этот раз полуоткрыты одной своей половиной, я немного трусил. Но любопытство мое было сильнее этого чувства. Вошедши внутрь кузницы и увидев кузнеца, который был один и занимался какой-то своей работой, я сразу же, так сказать, с порога, поздоровался с ним. – Здравствуй, – несколько озадаченно ответил кузнец. – Ты чей?
– Мы в гости приехали с бабушкой – к бабе Любе и деду Евдокиму, – ответил я торопливо. (Сестру бабы Кати звали Любовь Романовна, её мужа – Евдоким… – по отчеству не знаю как; кажется, они были старше по возрасту моей бабушки).
– А, к Авдеевым, значит, – подумав, сказал кузнец. Кузнец был, помнится, среднего роста, крепкого телосложения; на вид ему было лет 45. И был он совсем не строгий. Не помню – о чём у нас с ним был дальше, шуточно говоря, разговор. Помню только, что он, на мою, видимо, просьбу – подойти к нему поближе, ответил предостережением, сказав, чтобы я смотрел тогда под ноги. Не вняв его предостережению, – а оно было правильным, поскольку на полу кузницы (полу, кстати, земляном) в беспорядке валялись всякие металлические предметы, – я тут же поплатился за своё непослушание. Обрадовано прошагав 2–3 шага внутрь кузницы, я споткнулся о какой-то предмет, лежавший на полу кузницы, перпендикулярно входу в неё, и всем телом упал на этот предмет, – самое главное – лицом. Предмет оказался, как я теперь знаю, визуально запомнив тогда его, куском рельса в метр – полтора длиной примерно.
Он, этот кусок рельса (для ясности, лежавший на земле кузницы так, как если бы по нему, – вот-вот должен пройти какой-либо железнодорожный транспорт), был не ржавый, больше того, – отполирован до металлического блеска той частью, по которой должны проезжать колёса этого транспорта; для точности: этот кусок рельса имел принадлежность узкоколейному пути; за изношенность, видимо, списанный с него, он (кусок рельса) и попал в кузницу.
Жестоко упав – самое главное – лицом на рельс, а, условно говоря, – и на прошлый железнодорожный путь узкоколейный, рельс – путь эти на всю жизнь оставили след, примерно полтора сантиметра длиной, на моём лице в виде шрама.
Дальше. Почему-то не вдруг, не сразу поднявшись на ноги, не помню – с помощью кузнеца или же самостоятельно, я с рёвом и воем выбежал из кузницы и, продолжая вопить, побежал кое-как (бежать во всю силу было больно) к дому бабы Любы и деда Евдокима. Подбегая к их дому, хорошо помню, я увидел несколько человек деревенских подростков одного со мной пола, сидевших на куче бревен. Самому старшему из них было, помнится, лет 13–14. Бревна были уложены на земле – почти что напротив названного дома, на противоположной от этого дома стороне деревенской улицы; лежали они, бревна, параллельно улице. Нисколько не опасаясь этих подростков, приблизясь к ним на самое короткое расстояние, все с тем же ревом, воем, и уже собираясь повернуть к дому бабы Любы, я услышал следующее, как мне показалось, от старшего из них:
– Э, иди сюда! Щас я… отрежем.
Сказано это было вполне серьезно, не шуточно. Что такое я…, в данном понимании, у мальчишек, я тогда уже хорошо знал, был наслышан от знакомых московских ребят-сверстников. От услышанного, меня точно кипятком вдобавок ошпарили. От деревенской улицы до двери дома Авдеевых /назову теперь так – дом бабы Любы и деда Евдокима/ меня отделял, ничем с улицы не огороженный, двор их. Во дворе гуляли куры да свинья; в хозяйстве у Авдеевых была и другая домашняя живность, но об этом позже. С визгом и, по возможности, со всех ног бросился я к спасительной двери.
Дома была только баба Люба, а моей бабушки почему-то не было. Понятно, после первоначальных вопросов мне и осмотра моей травмы, баба Люба оказала мне на дому самую простую медицинскую помощь: травма моя была почти совершенно не кровоточившая, не потребовавшая даже перевязки; для здоровья – тоже была не опасна. Ну и баба Люба ограничилась тем, что – под мой крик, как надо, помазала мою рану то ли йодом, то ли зелёнкой. Забегая вперёд, скажу: однако, когда я не без помощи мамы проходил врачей для поступления в школу, в первый класс, у меня было обнаружено неполноценное зрение одного глаза (теперь немного уточню: травма от злополучного куска рельса пришлась почти что по глазу, именно по тому, у которого было обнаружено неполноценное зрение), и мне прописали очки, и я носил их в школе, в первом классе, подряд несколько месяцев, – до полного исправления своего зрения. Надо добавить: во время вопросов мне, заданных бабой Любой, и ответов на них, я ей ещё пожаловался на деревенских подростков, в потрясении сказав в точности то, что они мне сказали…
Помнится, баба Люба вначале удивилась, но не тому, что сказали деревенские хулиганы, а тому, что я, находясь тогда уже совсем не в ясельном возрасте, вроде как схулиганил. Потом, видно, решив не обращать на это внимание, сказала мне улыбаясь, показывая при этом свою беззубость, отсутствие у себя зубов: «Да они шутят».
2) (Эпизод второй). Речка Исчезайка.
Близ деревни протекала речка – Исчезайка. Она была узкая, почти без движения – тока воды и очень мелкая, но в отдельных местах имела настоящие омуты или на местном, так сказать, «сказовском» языке – «бучи́ла». Однажды Николай, повторю, племянник моей бабушки, кстати, живший в доме родителей со своей молодой тогда женой, взял меня с собой на колхозную косьбу. Несколько мужчин – колхозников, в числе которых был и Николай, должны были косить траву около названной речки. Не быв знаком ещё тогда ни с речкой Исчезайкой, ни с косьбой, такой деревенской работой, я с удовольствием отправился с Николаем, с дядей Колей, как я его называл. Понаблюдав какое-то время за работой косарей, я затем пошёл знакомиться с речкой, протекавшей тут же, хорошо помню, в ложбине. Спустившись к ней, речке, и увидев, что она игрушечно-мелкая: в среднем, по икры моих тогдашних ног, я, сняв с себя только одни сандалии (детские, короткие, наподобие шорт, штаны на бретельках не мешали), зашёл в Исчезайку. Дно речки было песчаное, вода – чистая, прозрачная и, по-летнему, теплая. Кое-как разглядев в речке течение, я медленно двинулся по нему, с любопытством разглядывая дно речки Исчезайки. Под ногами, тут и там мне попадались, как я сейчас сказал бы, раковины речных мидий. Не однажды в жизни видя эти раковины /когда я в первый и, фактически, в последний раз был с детским садом летом загородом, то там, на природе, в какой-то речушке/ а может то был, говоря очень приблизительно, исток какой-нибудь известной реки /я и видел их, эти раковины/, я все равно стал поднимать их со дна и внимательно рассматривать. К слову сказать, то, что эти раковины были созданием каких-то живых организмов и являлись их домами, укрытиями, «крепостями», я это хорошо понимал, но сами «хозяева» оставались для меня невидимками.
