Вот ты какая, Москва! Хуже джунглей, хуже большой дороги. И эти камеры на столбах, менты и топтуны в штатском ничему помешать не могут. А, может, и не хотят.
Я словно узнала что-то гадкое о человеке, которого раньше считала порядочным. С опаской и злобой я думала не только о Москве, но и о себе прежней. Ведь кто-то должен быть виноват – и я мысленно крыла себя последними словами. Сладострастно обливалась помоями, припоминая все свои грехи. И через какое-то время поняла, что уже могу дышать…
Похоже, я для того и пришла в этот мир, чтобы преодолевать трудности. Потом уже астролог объяснил, что у меня тяжёлая карма. Я постоянно буду разрываться между мелкими человеческими слабостями и стремлением к высокой духовности. Вечные колебания между двумя мирами порождают непрерывные тревоги и неудовлетворённость.
В прошлых воплощениях мне пришлось испытать много страстей, пережить массу потерь. В этой жизни я должна встать на путь искупления и отказаться от своих прежних дурных привычек.
Получится это или нет, будет зависеть не только от меня, но и от жизненных обстоятельств. Ещё ничего не решено. Я могу как возвыситься, так и упасть окончательно. Ход событий или вытянет меня к свету, или утопит во тьме. Всё это произойдёт через мужчин, которых вокруг меня очень много.
Мой отец погиб в девяносто первом, во время «павловского» обмена денег. Он был опером в отделе борьбы с организованной преступностью, который попеременно называли то РУБОПом, то РУОПом, от ОРБ. И всё это время у него было одно имя, неофициальное, но точное – «антимафия». Туда после гибели сводного брата и перешёл из КГБ мой дядя Сева. Кстати, он до сих пор вспоминает то нелёгкое время как золотые дни своей жизни.
Отец, Михаил Ружецкий, раньше был каскадёром, потом окончил школу милиции. Перепробовал ещё кучу профессий, и потому стал универсалом. Умел буквально всё. Но на съёмках он получил травму, и потому пришлось оставить трюки.
Мой дед, тоже Михаил, только Грачёв, работал тогда в «убойном» отделе уголовного розыска, и взял под крыло побочного сына. Но до капитана Михаил Ружецкий дослужился уже сам, без чьей-либо протекции. И погиб он так же ярко, героически, бесшабашно, как жил. Последнюю свою ночь – январскую, морозную – он провёл дома с пользой. Вряд ли что-то чувствовал, хотя кто его знает! Но буквально силком затащил мать в постель. А ведь братик Богдаша, тогда второклассник, ещё не лёг спать. Раньше такого никогда не бывало – родители держали себя в рамках. А тут как будто позабыли о том, что шустрый сын сидит на кухне и всё понимает.
«Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули, что вдруг мои родители зачать меня задумали!» – пел по этому поводу Высоцкий. Правда, мои-то предки вряд ли планировали ещё одного ребёнка – слишком трудная была жизнь. И мать только потому не сделала аборт, что с предыдущего прошло мало времени. Врачи побоялись осложнений.
Могла, конечно, и левака найти, но уже сама испугалась. Богдан остался без отца, так мог потерять ещё и мать. Кроме того, грех уничтожать последнюю память о любимом муже. Светлана Ружецкая пойти на это не смогла.
Потому теперь меня и звали Постумия – Посмертная. Звучит по-русски жутковато, а на латыни красиво. Но тогда до этого было ещё очень далеко. Вдова капитана Ружецкого, погибшего при исполнении служебных обязанностей, лишь после поняла, что тем вечером залетела. И ей нужно было что-то решать.
Про те годы и дядя, и другие люди в возрасте рассказывали фантастические ужасы. В стране почти не было власти, и начинался голод. Продукты продавали по талонам, да и то если они были в наличии. Так же обстояли дела с мылом, стиральным порошком, сигаретами, водкой. Электричество горело тускло и периодически отключалось. Бывало так, что на всю улицу оставался лишь один фонарь. В городе, будто в блокаду, почти не осталось голубей – все пошли на щи.
Жизнь рушилась вместе со страной. У каждого магазина змеилась длинная очередь. Плачевный финал перестройки не вселял никаких надежд на лучшее. Коллеги убитого мужа – сотрудники «антимафии» – мало чем могли помочь несчастной вдове. Её пенсия обесценивалась с каждым днём, и никакая индексация не спасала. Да и вообще тогда мало что покупали за деньги – больше меняли по бартеру.
«Менты» и сами жили очень скромно, не всегда ели досыта. А работали, как каторжные – бандитизм буквально захлестнул страну. Старики говорили, что даже в гражданскую войну было лишь немногим хуже. Появились нищие, беспризорные. Воровали и грабили практически в открытую. И в этих условиях матери предстояло родить меня, а потом ещё и вырастить.
Конечно, «антимафия» нас не бросила. Дядя Сева, тогда ещё молодой, но уже в третий раз женатый, буквально не вылезал из нашей квартиры на проспекте Просвещения. Делал там всю мужскую работу. Его супруга Лилия отдала матери для меня все вещички, оставшиеся после двух её сыновей, а также коляску и манеж. В магазинах ничего этого давно уже не было. Никаких «карт новорождённых» тогда и во сне не видели.
Так и выживали – общиной; буквально «вставали на уши». И очень много сделал для нашей семьи Геннадий Иванович Петренко – заведующий этим отделом. Отец крепко с ним дружил. И Петренко всегда защищал лучшего своего оперативника от постоянных наездов.
Я родилась 29 октября 1991 года, во вторник, рано утром. Была маленькая, тощая, слабая. Потом началась голодная и страшная зима. Сначала на прилавках не было вообще никаких продуктов. После нового года они появились, но уже по астрономическим ценам.
Мать сидела в декрете, брат ходил в третий класс. Бабушка Галя после гибели сына так сдала, что ей самой требовалась помощь. Без помощи деверя вдова вряд ли сумела бы вытянуть своих сироток. И самим «ментам» было трудно – не только материально. Тогда их не жаловали, считали кем-то вроде энкаведешников, виновных в массовых репрессиях. И погибшего «легавого» никто особенно не жалел. В чиновничьих кабинетах мать наслушалась такого, что перестала туда ходить. Не только начальство – весь народ жаждал свободы и демократии. Это теперь, спустя двадцать три года, либералов дружно проклинают. А тогда они правили бал.
Я, разумеется, ничего этого не помню. Но и дядя Сева, и Геннадий Иванович Петренко, и другие свидетели тех событий до сих пор диву даются. Тогда в стране оказалось невероятно мало патриотов, а теперь они размножились в геометрической прогрессии. И то, и другое произвело на моих родственников и знакомых гнетущее впечатление. Слишком всё противоестественно…
До моего рождения мать работала в авиакассах на углу Невского и улицы Гоголя. Теперь это Малая Морская. Потом оттуда уволилась и перешла секретарём в частное охранно-розыскное агентство. Мы переехали в Лахтинский Разлив, на первый этаж жилого дома – чтобы не тратить время на дорогу. Там, в двух квартирах, соединённых между собой коридорчиком, я и начала познавать мир.
Одну квартиру занимало собственно агентство. В другой было что-то вроде гостиницы для персонала. Мать рассказывала, что её предшественница-секретарша там даже родила. В приёмной вечно толкались посетители, а я играла у матери под столом. Летом меня не с кем было оставить дома, а садик не работал. Богдан сторожил квартиру, и мать контролировала его по телефону. Тогда «мобилы» уже пошли в массы, и это стало просто.
Братик, конечно, никаких глупостей не делал. Понимал, как трудно матери. А я росла под песню «Бухгалтер, милый мой бухгалтер», которую часто включали в квартире над нами. На зависть другим девчонкам, играла с целым выводком разнообразных кукол Барби. Мне подарили принцессу в розовом платье и в фате. Потом преподнесли беременную женщину, мусульманку в хиджабе, древнюю египтянку, сержанта-астронавтку и даже инвалида в коляске.
Первые десять лет я смотрела бесконечную «Санта-Барбару» и жила исключительно в виртуальном мире. В семье же установились определённые ритуалы, без которых я себя не мыслила. Мы часто ездили на Южное кладбище, к могилам отца и деда. Сажали там чёрные бархатные петуньи – с вкраплениями белых, розовых и красных. К осени высаживали безвременники, потом хризантемы – тоже разные.
Получались дивные ковры, которыми любовались прохожие. Мы каждый раз придумывали новый узор – чтобы памятники выглядели ещё более привлекательно. Я не знала своих родственников живыми. Но мне казалось, что каменные их лица светлеют, когда рядом благоухает такая красота. Над цветами порхали бабочки, жужжали пчёлы. Я из кожи вот лезла, чтобы сделать мёртвым приятное. И. честное слово, иногда чувствовала, как кто-то гладит меня по голове.
Кроме того, мы ездили с дядей «на грязи» – на озеро Пеленкино. Там жили родственники его деда по отцу – Иван Грачёв был родом с Дона. На Кубань он попал лишь во время гражданской войны. На грязях мне не нравилось. Люди валялись в лужах, как свиньи. Потом обсыхали на солнышке и долго пахли какой-то дрянью. Грязь никому не помогала. Об её чудодейственных свойствах знали только с чужих слов. И всё-таки это было единственное место, где меня не ругали за испачканные руки и чумазую физиономию.
