И тут возникает архиважный вопрос: А любил ли женщин сам Остап Бендер?
Если руководствоваться не словами Бендера, а его поступками, то можно со всей определённостью сказать – нет, Остап женщин не любил. Однако для красного словца он делал вид, что интересуется женщинами. Например, Бендер подшутил над Воробьяниновым, который пристраивался к Лизе:
…предводитель, не жмите девочку. Я ревную.[130]
Но сам он к Лизе даже не подходил и пренебрегал всеми женскими возможностями, которые перед ним распахивались.
Ведь мог же Бендер запросто оприходовать хорошенькую Эллочку-людоедку (когда она открыла ему дверь,
на ней был надет лишь халатик),
сказав, что он отпрыск рода Вандербильдов. Поимев Эллочку, он не только стул, но и наслаждение бы получил и даже золотое ситечко на этом сэкономил. Но Бендера интересовали не женщины, а стулья – извращение почище копрофагии.
Однозначный вывод о безразличии Бендера к женщинам можно сделать на основании того, что на протяжении двух романов он выеб (да и то, по голословным намёкам) всего лишь одну женщину – мадам Грицацуеву:
– Где вы были? – спросил Ипполит Матвеевич спросонья.
– У вдовы, – глухо ответил Остап.
– Ну?
Ипполит Матвеевич оперся на локоть.
– И вы женитесь на ней?
Глаза Остапа заискрились.
– Теперь я должен жениться, как честный человек.
Ипполит Матвеевич сконфуженно хрюкнул.
– Знойная женщина, – сказал Остап, – мечта поэта. Провинциальная непосредственность. В центре таких субтропиков давно уже нет, но на периферии, на местах – еще встречаются.
Следует уточнить, что жениться Остап намеревался вовсе не по соображениям углубления в субтропики, вовсе нет – он женился на Грицацуевой,
чтобы спокойно, без шума, покопаться в стуле.
В женщине покопаться Бендеру было не интересно. Там он денег найти не рассчитывал, и перл клитора для него ценности не представлял.
Если в Двенадцати стульях Остап кое-как поимел на стуле Грицацуеву, то в Золотом телёнке он вообще ни разу не совокупился с женщиной, а только катался с Зосей Синицкой по улицам с помощью Козлевича, но в трусики ей так и не забрался.
Остап вознамерился в интересах дела сдружиться с Зосей Синицкой и между двумя вежливыми поцелуями под ночной акацией провентилировать вопрос об Александре Ивановиче.[131]
Поцелуи могли бы быть и страстными, но страсть у Бендера возникала только при виде денег. И даже катание в машине Козлевича было устроено не для того, чтобы покувыркаться с Зосей на заднем сидении, запарковав машину в укромном месте, нет – Козлевич
не раз уже катал командора и Зоею по приморскому шоссе,
на котором кувырканье было бы неуместно и противозаконно.
Получив от Зоей информацию о месте тайного пребывания Корейко, Бендер полностью потерял к ней интерес:
51– Вы разве меня не проводите домой? – тревожно спросила девушка.
– Что? – сказал Остап. – Ах, домой? Видите, я…
– Хорошо, – сухо молвила Зося, – до свидания. И не приходите больше ко мне. Слышите?
Но великий комбинатор уже ничего не слышал. Только пробежав квартал, он остановился.
– Нежная и удивительная! – пробормотал он.
Остап повернул назад, вслед за любимой. Минуты две он несся под черными деревьями. Потом снова остановился, снял капитанскую фуражку и затоптался на месте.
– Нет, это не Рио-де-Жанейро! – сказал он наконец.
Он нахлобучил фуражку и, уже не рассуждая, помчался на постоялый двор.
Можно подумать, что Остап взвесил положительные характеристики Зоей и решил, что за миллион, выбитый из Корейко, он заимеет женщин пороскошнее Зоей, ведь ещё Воробьянинову он пророчествовал, предвкушая аукционные стулья:
Вино, женщины и карты нам обеспечены. [132]
Но когда Бендер изъял миллион от Корейко, ни вина, ни карт, ни, самое главное, женщин он покупать не стал. Вместо этого, он бросился к Зосе, как мордой об тёрку, которая к тому времени уже нашла себе законного ёбаря, а не трепача.
Знойная женщина – мечта поэта —
фраза Бендера, которая не нашла воплощения в реальности (пусть литературной), а так и осталась мечтой, ибо Бендер был изображён поэтом денег, а не женщин.
Ни денег потратить, ни женщин ублажить (что взаимосвязано) Остап не осмелился, не смог, не сумел. Бендер мучился тем, как истратить миллион, и ему не пришла в голову мысль, а в хуй – желание – купить красавиц и задаривать их подарками, вместо того, чтобы отсылать деньги в органы ненавистной власти.
Так что на деле Бендер оказался слабаком как в финансовом, так и в сексуальном смысле. Великий комбинатор, увы, не был великим ёбарем – он-то и обыкновенным ёбарем не являлся.
Можно понять или предположить, почему Ильф и Петров решили создать именно такой образ героя – им нужно было подпевать всё ожесточающейся действительности. Кроме того, сами они были обделены опытом соблазнения множества женщин. А коль начнёшь фантазировать на такую тему без солидного опыта – сразу опростоволосишься.
Но самый большой вопрос, подытоживая Бендера, возникает такой: почему свободный выбор читателей среди множества литературных героев так основательно остановился на сексуально бездейственном мужчине?
Ответ один – в русской и тем более советской литературе не было мифологической или бытовой традиции Дон Жуана, Ловеласа, Долмансе, де Вальмона, и прочих, чья жизнь состоит из купания в женщинах своего красного коня. В русской литературе не было аналогов ни Казановы, ни де Сада, которые могли бы рассказать об одержимости похотью в русских городах и весях. Санин поднял бучу у наивных читателей, но тоже быстро забылся из-за избытка рассуждений и недостатка кобелянства.[133]
А вот умение добывать деньги, причём не рабским или честным трудом, а хитростью и обманом государства и его чиновников, причём не попадая в тюрьму, а разводя лохов – эта традиция и мечта в русской литературе присутствовала в значительной степени.
Таким образом, потаённая ненависть к советскому образу жизни вылилась преданной любовью к Бендеру, который стал образцом для подражания.
Очевидно, что умы писателей и читающей публики фокусируются на том, чего им не хватает в окрестностях их проживания. В России всегда не хватало предприимчивости, противостояния государству, свободы передвижения, личного богатства.
Вот почему сексуальные потребности, аморальные по определению, отодвигаются на задний план цензурой и самоцензурой, а у любимого литературного героя ими можно просто пренебречь.
Бендер, который мог бы оказаться идеальным соблазнителем, первым русским Дон Жуаном, остался лишь сексуально отстранённым остроумным жуликом.
И тогда на помощь русской литературе, страдающей своей сексуальной неполноценностью, не имеющей необходимого героя – Великого ёбаря, – пришёл её вечный спаситель – Пушкин, и заполнил зияющую пропасть, что произошло после публикации Тайных записок тридцать лет назад.
Предсмертие
Слова
«теперь» или «потом» —
в цепи времён —
лишь звенья.
Мне день и ночь грозит потоп
реки забвенья.
Поди,
оцени этот подвиг простой
в знаках формул иль в цифрах смет,
тот подвиг,
что ради жизни скоростной
всё живое идёт на смерть.
Жизнь предсказаньем не измерить —
избалована очень:
то ей захочется бессмертья,
то прекратиться тотчас.
…Хаоса
разгребя завал,
ворвался в жизнь, сорвав утробный глянец,
меня сюда никто не звал,
я – самозванец!
Не отведавший годов ещё,
когда-то звавшийся Микою,
Теперь я —
чудесное чудовище —
замыкаюсь в себе и мыкаюсь.
И каждый мой час уязвим,
чуть что —
и воспрянет из тела душа;
рождения криком своим
смертей молчаливых не заглушат.
Не спрячет меня ни сон, ни работа,
попытка скрыться —
смешит и сердит,
ведь если нужно найти кого-то,
то это смело поручат смерти.
Являются в спешке незваные годы
и валят на плечи старости глыбу.
Бодримся. И слёзы свои маскируем
в коды
улыбок.
Дни – бегу,
сквозь новизны утиль,
ночами —
у тел в стогах,
но смерть догоняет,
живым не уйти,
убежище только в стихах.
Пусть жизнь надежды потрошит,
пусть мало со счастьем потанцевали,
но смерть до тех лишь пор страшит,
пока она в потенциале.
Но вот, соблюдая устав,
заболею,
засобираюсь к чертям.
Рак, не обгладывай кости,
оставь
хоть немного мяса червям.
И тут уж кричи, не кричи,
потухнет музыка на моём балу,
белыми воронами слетятся врачи
к операционному столу.
И не успею в последнем бреду
замлеть,
как люди-предатели меня предадут
земле,
без колебаний преданность продана,
людное кладбище – новая родина.
Лишь я вкушу покой,
заполнен ли,
проверьте,
последний паспорт мой —
свидетельство о смерти.
Земля сомкнётся надо мной
как море над ныряльщиком,
вновь одиночество одно
со мной осталось в ящике.
Хоть в земле от одиночества сохраните,
которого вы никогда не замечали.
Люди,
вы меня схороните
в братской могиле моих мечтаний.
И только потом,
поняв, что я подлинник,
людишки схамелионят подленько,
печалью станут все темнеть,
что жизнь мою затмили,
достался, жаль, успех не мне,
а лишь моей могиле.
Ну, а пока
по берегу ношусь, сопя,
к вам,
в поисках брода,
ведь мой инстинкт —
продлить непосредственно себя,
не слабей инстинкта продолжения
рода.
Но чтоб длиться,
нужно изумлять.
Мир грядущий!
Оглядываясь,
шею не сверни.
Не волнуйся,
я оставлю тебе,
Земля,
на память о себе
неизгладимый сувенир!
Пожизненное злоключение
В стремленьи жизнь увековечить,
попутно можно изувечить.
Вот для примера взять влюблённых,
клеймящих именами клёны,
дубы – лесные насажденья
под впечатленьем наслажденья.
«Он + она» – пиши бездумно,
ведь всё одна и та же сумма.
И эта истина резная
мне в мысли вдруг внесла разлад —
слагаемых в глаза не зная,
предугадаешь результат?
Значит, это равенство есть тождество?
Подставлю себя с любой —
и оно выполнится?
Исполнится?
Так что же? Действуй!
Пусть недоношенный плод фантазии
выплюнется.
…Вечер с неба упал, как десант,
город окружил и взял,
и впал
в плен
Петербург-Санкт
и с ним
новостройка вся.
Иду.
На душе – ни поздно, ни рано.
Мрачно – время огни вздымать.
Планово, плавно
аисты кранов
приносят кварталам
детей – дома.
Иду, чтобы причинить радость
себе и любой возжеланной,
преподать
пороков пряность
и невинность объятий
мужлана.
При долгожданном
дележе считал
и то,
что у души в глуби.
Ты целиком нужна мне, женщина,
моя сотрудница в любви.
И вот тело нашёл,
одиночеством скованное,
а на лицевой стороне головы,
я смог лишь готовность
глазами уловить.
Я старался отпущенное мне наверстать,
желанье прекраснее без прикрас,
мне ночь приказала счастливым стать
и я не посмел
не выполнить приказ.
И вырвал миг
из цепких часов,
Любви пик,
неприступный для слов.
И отказал нам разум,
свершив тем преступленье,
и схвачены оргазмом
на месте иступленья.
Блаженство, излив потоки,
блажью мозги свело:
чужая душа – потёмки,
но, кажется, в ней светло.
И вот в добре и зле,
отбросив смысл прежний,
я в душу к ней залез
и обнаружил нежность.
Мне стало глубоко,
и я пошёл ко дну,
а разум стал наверх тянуть,
и я не спасся, я в ней утонул,
но как удобно в нежности тонуть.
Нам было сладко, жили слитно,
как нож и ножны.
Любовь пришла скорополитно —
ей всё ведь можно.
Я брошен временем в любви порочный
круг,
чтоб среди мяса различить я смог
и вечность глаз, и белонежность рук,
удушливых объятий смог,
с кислинкой, будто сок ревЕня,
как ель, но только выше ствол,
поцелований сокровенья,
прикосновений волшебство.
Я усмотрел в ней ласку и покой,
вздыхал её соблазн и доброту,
уверовал, как люди испокон
веков:
«Я с нею до конца бреду».
Подарок судьбы,
усладой наполнен,
я знал, что я был
любимый любовник.
Моя сокровищница дум
жила почти без примененья,
ведь женщине не нужен ум —
нужно уменье.
Я оказался лоном полонён,
рассудок мой сидел в остроге,
лишь пустотой был полон он,
и потому я был в восторге.
Но он не хотел жить в неволе
и мне навязал войну.
Один в женском поле – я, воин —
поверил, что в рабство войду.
Помню, мы с ней в траве залегли. Тишь,
лишь сердце молотит.
Склон бёдер, как кипяток, крут.
Безбольно. И только слепни самолётов
впивались в неба круп.
Я сдался рассудку,
отдался теченью,
и долгие сутки
хранил заточенье,
у сердца в камине
я сжёг все признанья
и справил поминки
по воспоминаньям.
Старая любовь – прочь!
В графе «сожаленья» – прочерк,
ты мне потерянность не пророчь,
найдусь у других и прочих.
… Серый снег ниспадает с небес
и на крыше сгущается тесной,
эта крыша – всего лишь навес,
от ненастий всего лишь небесных.
Ну, а я вот живу на ветру,
на ветру бесконечных порывов,
чтоб спастись – вещей мазью вотру
влагу женщин, больших и красивых.
Будь я миллионер
или король
и то, не отверг бы я их чаевых.
И так всегда.
Ведь красота – пароль
для всех неумолимых часовых.
Мне не важно
кто —
красива абы,
и чтоб я
у неё
меж ног.
Я хочу уметь
любую забыть,
а меня —
чтоб никто не мог.
Прощайте, прошлое.
Уже
от вас я насовсем спокоен,
и не являйтесь в неглиже
истлевших дней
ко мне в покои.
Да, налицо спокойствие снаружи;
а каково волнению внутри?
Нежданный шторм мой штиль нарушил,
морщины волн в лицо внедрил.
И снова ты —
как солнце после ночи,
о где вы, толстокожие тучи?
И узнана ревность —
строчки точит,
безумью учит.
Я думал, чтоб тебя забыть,
нужны другие
тела нагие,
чтоб ими твой бальзам запить.
И вот молю тебя: «Добей!»
Мысль колет:
есть просто голод,
и есть невыносимый голод по тебе.
Нам друг от друга б излечиться
и жить здоровым равнодушьем,
а то огонь раздули в лицах
и дуем, думая, что тушим.
Не уходи – кричу – вернись
к объятиям чревоугодий.
Я выжидал тебя всю жизнь,
а жизнь —
она от всех уходит.
Позволь ступить на путь
проторённый,
я по запаху
тебя найду
без собак,
и догнав,
над тобой,
к любви приговорённой,
занесу себя.
Но не догнать,
во тьме невзгод
тех беглых дней, чей светел дух.
Юное 445555
Теперь я вижу,
старый год
лучше новых двух.
В ничьей ночи
сижу – сова —
и сердце бьётся у виска,
как грустно новые слова
для древних помыслов искать.
Бумагу исписываю настоящим,
в тебя метая букв бисер,
но я – забытый почтовый ящик,
и из меня не вынут писем.
Не в силах я любить короче,
уж слишком длительная тема,
я знаю, ты не стоишь строчки,
а я пишу тебе поэму.
…Я вышел из стен.
Случайности ребус
на улицы сброд свёз.
От пиршества солнца на скатерти неба
остались крошки звёзд.
Толпится безлюдье,
никчёмные лица.
Зачем мило злиться? —
мне надо быть лютым.
Вопрошаю: терпеть себя доколе?
И держу ответ, рвущийся из груди —
просто мне трепетно толпу ледоколить,
как горожанину лестно по лесу бродить.
Тревога в сердце славит дрожь,
и страх рождает предвкушенье
того,
что лишь тогда поймёшь,
когда предвидишь покушенье.
И мания не может помещаться
в блокаде черепа.
И рухнет окруженье.
Тогда никто не помешает помешаться,
и я отпраздную ночь своего рожденья.
К тебе ворвусь, изувеченный,
и выгрызу дикие складки,
уважу голод по человечине,
известно: останки – сладки.
Не вскружит голову аромат трупный,
смерть твоя
мне нужна,
теперь мне радость станет доступна
как мужу – жена.
Довольный, оближу кровавые губы,
для алиби выберу одну из версий,
в последний раз, любовно,
грубо
пошевелю перстами перси.
И наконец мне станет лучше,
смогу в надежду деться,
забуду, как бесстрастный случай
столкнул нас сердце к сердцу.
Замкнусь с утра и до утра
у творчества в усадьбе,
найду согласную играть
и с ней сыграю в свадьбу.
…И когда, казалось, сгнило
прошлое-урод,
ты вновь восстала
перед глазами.
Нет, ничто в нас не умрёт
раньше, чем мы сами.
И снова наплывает бред,
лишь ты —
всё остальное выжил,
к чему недосягаемость планет? —
твоя недосягаемость мне ближе.
За то, что за тобой мечусь
мне голову срежут, чтоб проще стал,
и только тогда я помещусь
в прокрустово ложе общества.
…Гряду.
И путь мой – годы.
То день, то ночь – как маятник.
Те б е,
моей невзгоде
воздвигнул я злопамятник.
1966
