Она протянула Арби руку для поцелуя, в которой была аудиокассета с фонограммой тридцатилетней давности. Арби сквозь маску поцеловал клубок синих вен на руке певицы, сплюнул и велел тут же поставить кассету. Когда сквозь ретранслятор на весь вестибюль разнеслось: «Миллион, миллион алых роз…» – и певица, сияя голубоватыми фарфоровыми зубами, приподнимая пеньюар, изображала, как томится высоким чувством бедный художник Пиросмани, Арби выключил проигрыватель. И все услышали, как из уст певицы несется сиплое астматическое дыхание и клекот истлевших альвеол. Певица рыдала. Яковенко галантно провожал ее до дверей, протягивал забытый костыль.
Чуть успешнее была миссия врача-геронтолога со странной фамилией Ларошель, выдававшей в нем потомка гугенотов – тех, что отражали на стенах французской крепости штурм роялистов. Ларошель чем-то сумел обворожить чеченцев, которые в конце концов выдали ему одного заложника, девяностодвухлетнего старика. Тот, под аплодисменты толпы, был выведен доктором из Дворца и сразу умер от старости.
Арби вернулся в зрительный зал, где изнемогали без пищи и воды заложники, и продолжил зверства: застрелил в упор арткритика из «Еженедельного журнала», носившего фамилию, схожую с фамилией фашистского фельдмаршала Роммеля.
Плужников шел по Москве, чувствуя непомерную, случившуюся в городе беду. Злодеяние было огромно. Распутное воображение властителей, неутомимых в богохульствах и зверствах, а также неистовая алчность обитателей, падких до отвратительных зрелищ, были столь велики, что превосходили в греховности все, что попускалось людям. Терпение Господа было на исходе. Он готовил городу участь Содома и Гоморры. Уже были сформированы эскадрильи разгневанных ангелов, держащих в руках котлы с кипящей смолой и серой, ждущие приказа «на взлет», чтобы повиснуть над зубчатыми стенами Кремля и золотыми шишаками богооставленных соборов. Уже трепетали в воздухе шестикрылые серафимы, вращая четырьмя жужжащими крыльями, а двумя другими сжимая раскаленные метеориты, готовые направить их в гиблое место Земли.
Плужников шел, поднимая лицо в стылое осеннее небо, откуда сеял мелкий снег, ожидая увидеть огненные траектории и пышные радиоактивные грибы, услышать истошный рев иерихонской трубы, от которого отломятся и упадут верхушки высотных зданий.
Он знал, что в эти минуты решалась судьба Москвы. Весы, на которых меряется Господом Добро и Зло, неуклонно склонялись туда, где лежали на полу зрительного зала застреленные банкир Ося и арткритик с фамилией фашистского фельдмаршала – Роммель, где телевизионный маэстро Крокодилов, раздувая румяные щечки, снимал очередную женщину, которую азартно насиловали террористы, где бегала заминированная морская свинка, почуяв свою власть над людьми, – вскакивала им на колени, терлась о них поясом шахида, озирала злыми рубиновыми глазками.
В городе было место, где протекала последняя невидимая грань Добра и Зла, исход которой решал судьбу Москвы: по сгусткам полей, по изгибам силовых линий Плужников безошибочно определил это место – им была Художественная галерея на Крымском валу. Оттуда вырывались невидимые глазу сполохи, летели незримые молнии, раздавались неслышные обычному слуху удары и грохоты. И он заторопился туда, чтобы принять участие в смертельной схватке.
Художественные залы, по обыкновению, были пусты. Какие-то худосочные очкастые студентки с блокнотиками немощно переходили от полотен Бакста к картинам Добужинского. Дремали похожие на старых усталых лошадей смотрительницы в залах с современными умонепостижимыми художниками, такими как Тарханов или Герцовская. Вяло и бездарно поблескивали на стенах инсталляции, созданные из пластиковых бутылок и пакетиков, хлорвиниловых жгутов, напоминавшие плавучий мусор в морском прибое. Но чем дальше в глубину галереи пробирался Плужников, тем напряженнее становился воздух, тем труднее было раздвигать его лицом, на котором начинали бесшумно трепетать электрические разряды и вспышки, как на высоковольтной мачте. Он торопился, минуя экспозиции, отмахиваясь от назойливых красок и изображений, пока не очутился в просторном безлюдном зале, где на противоположных стенах висели только две картины: «Черный квадрат» Малевича, похожий на печную заслонку крематория, и «Чаша» Поздеева, своей таинственной синевой напоминавшая прозрачный кристалл льда, – остановился, боясь пересечь черту, соединяющую обе картины, потому что эта черта была проведена в воздухе как тончайший накаленный луч лазера в снайперском прицеле, и он застал момент, когда стрельба прекратилась, чтобы возобновиться через минуту с новой силой.
Две картины в простых деревянных рамах висели одна напротив другой, и каждая была охвачена своим полем, источала свои силовые линии, была окружена своей атмосферой.
«Черный квадрат» лишь на первый взгляд казался примитивной чугунной плитой, не пропускавшей свет. На деле краска квадрата была в бесчисленных тонких трещинках, словно разрушилась под воздействием громадных температур, и сквозь эти трещинки просвечивало багровое нутро, как прикрытый зев мартена, где кипело железо, пенились жидкие шлаки, лопались и вспыхивали пузыри газа.
«Чаша», напротив, источала свежую прохладу и прозрачное сияние ледяного кристалла, вознесенного в безоблачную высоту горной вершины, где лучи неба, проходя сквозь незамутненные грани льда, превращались в голубой пучок света, и все в этом свете обретало ангельскую благодать.
Плужников переводил взгляд с картины на картину, чувствуя, как опадает между ними пепел сгоревшей материи и утомленное схваткой пространство отдыхает последние секунды перед новым, неминуемым столкновением.
Увидел, как холст «Квадрата» начинает шевелиться, взбухать. Под ним переливаются тугие конвульсии. Черная ткань выпучивается. Что-то упорное силится пробиться и выдраться. Волокна холста распались, хрупкая краска осыпалась, и сквозь множество дыр, как из лохматых гнезд, вынеслись черные птицы: раскрывали заостренные клювы, свистели темными перьями, злобно каркали, роняя в полете ядовитый белесый помет, мчались через зал к голубому кристаллу, ненавидя, желая домчаться, расклевать и порвать. Из сияющей синей грани, словно пучок серебристых лучей с заостренными серповидными крыльями, вырвалась соколиная стая, понеслась навстречу врагу… Сшиблись… Зал взорвался, взыграл, наполнился хрипом и клекотом, секущими ударами перьев, стуком когтей и клювов. Бились две силы. Черное мешалось с серебряным, чернильное – с голубым и сверкающим. Летели вниз перья, падали растерзанные соколиные тела, кувыркалось разбитое в кровь мертвое воронье. Обе стаи поредели. Их встречный удар ослабел. Силы иссякли. Утомленные птицы, не одолев друг друга, с изломанными и избитыми крыльями, с выклеванными глазами, развернулись в разные стороны, скрылись, воронье – в темной утробе «Квадрата», соколы – в голубом бездонном кристалле.
Плужников ощущал этот бой как схватку двух сил, наполняющих мироздание неумолимой борьбой, как сражение Света и Тьмы. Москва отбивалась от воронья, как отбивалась в древности от татарской конницы, от литовского войска, от французских гренадер, от железных танков с крестами. Соколиная стая состояла из ратников, ополченцев, пехотинцев с красной звездой. Паркетный пол галереи был усеян телами, как огромное поле битвы. Плужникову за одежду зацепились два оброненных пера: черное с синим жестоким отливом и стеклянно-серебряное с нежной жемчужной рябью.
Воздух, разделявший картины, еще не успел остыть, еще завивались в нем горячие вихри от пикирующих птиц, как уже вновь начинал волноваться и ходить буграми «Черный квадрат», словно прикрывал бездонный провал, пещеру в толще земли, где скопились несметные силы, расплодились подземные чудища, рвались на поверхность.
Черная квадратная дверь с буграми заклепок, с железными петлями, с тяжелым ржавым засовом закрывала вход в преисподнюю. За ней раздавались истошные завывания и ревы, скрежет когтей, словно водили ножами по огромной сковороде, сиплые кашли и стоны. Несметные сонмища демонов просились наружу, давили на железную дверь, и она выгибалась от непомерного злого давления.
Голубой кристалл наливался хрустальной силой. Был местом сопряжения бесконечных вселенских сфер с земным небом. Лучи мироздания сходились в кристалл сияющим чистым пучком, наполняли грани дивным свечением, влетали в земную сферу золотыми лучами солнца. Невидимые ангелы наполняли кристалл Божественными песнопениями, плескали крылами, дули в золоченые трубы, издавали свисты и шелесты белоснежных крыл.
Сорванная с петель, с грохотом упала дверь. В дыму и пепле, с унылым завыванием бури, дохнув серным зловонием бездны, вырвались демоны, летели бесконечным роем, прижав к груди костлявые колени, скрючив когтистые пальцы ног, рассекали черный воздух кожаными перепонками, лохматые, с остриями рогов, оскаленными клыками, на которых пенились розовые пузыри, мчались, неся впереди черный трепещущий флаг с мрачно-серебряным знаком змеи.
