Прозвучал переливчатый сигнал окончания рабочего дня.
Ольга глянула в другой конец цеха: Бьорн протирал свой стол, переговариваясь с соседом. Оба улыбались.
«Хватает сил на юмор…» – вздохнула Ольга и бросила тряпку в мусорный контейнер.
Кристина убрала ножницы и нож в железный ящик стола, встала и, снимая перчатки, со стоном облегчения потянулась:
– Пресвятая Дева… конец!
– Конец тухлому делу… – пробормотала Ольга, швыряя в контейнер свои перчатки.
– День прошел, и слава Богу, – устало улыбнулась им полноватая датская крестьянка с роскошной русой косой, работающая за соседним столом.
– Да, да… – зевнула ее напарница, мужеподобная грубоватая полька. – Хоть бы завтра весь их чертов лед таять, таять!
– Ты про фирму или про лед? – спросила Ольга, массируя себе шею.
– Про то и про то! – ответила полька на своем корявом английском.
Они устало рассмеялись. И побрели в женскую душевую. Мужчины, переговариваясь, брели в свою. Охранники выпустили оба потока в коридор, открыли двери душевой, запустили внутрь, заперли. В «собачьем цехе» работали 189 человек. Женщин было больше – 104. Как объяснила Ольге старожилка бункера, австралийка Салли, это потому, что женщины после ударов ледяного молота выживают чаще мужчин. У Салли был номер 8. Она провела в бункере четыре года и была старостой женской половины. Главным у мужчин был сутулый очкарик Хорст, похищенный Братством еще в Восточном Берлине. В бункер он попал шесть лет назад. По его словам, тогда здесь работали девять человек.
Ольга нашла свой крючок с номером 189, последний в длинной раздевалке, сняла с себя пропахшую псиной одежду, стянула носки и трусики и по теплому кафелю в толпе голых женщин вошла в душевую. Здесь стоял легкий парок, и десять очередей толпились к десяти душам. Под ними мылись по очереди. Ольга встала за маленькой, невзрачной девушкой с всклокоченными темно-русыми волосами. Девушка стояла, отрешенно вперясь мутно-голубыми, слегка выпученными глазами в затылок стоящей перед ней женщины, с хохотом что-то рассказывающей на непонятном языке двум другим женщинам.
«Албанский? Молдавский? – устало думала Ольга. – Неужели их трое? Русских женщин здесь совсем нет. Американок – девять. Немок – четырнадцать. Француженок, кажется, десять. Шведок – вообще двадцать пять. Даже норвежек и то восемь, кажется… А из евреек я одна. Такие, значит, русские и еврейки слабые женщины? Разучились выживать? Странно это…»
Зато в мужской половине было семеро русских. И все в общем симпатичные мужики. Один – бывший спортсмен, другой – повар, третий – профессиональный вор, четвертый – какой-то функционер. И все неунывающие. Ольга вспомнила их с теплотой: ей нравилось после душа за ужином сидеть с этими ребятами и говорить на забытом языке детства.
– Дождик, дождик, кап-кап-кап… – пробормотала она по-русски и нервно облизала губы: очень хотелось закурить. Но сделать это можно было только в бункере.
– Ты американка? – необычно глухим голосом спросила ее женщина, стоящая сзади.
– Что, похожа? – Ольга обернулась и увидела смуглую стройную женщину лет сорока пяти с чудовищно изуродованной грудиной.
Замысловатая бело-лиловая впадина зияла на месте грудной кости, правой груди не было, сломанная в двух местах и криво сросшаяся ключица изгибалась полукругом. При этом женщина была по-настоящему красивой: стройная статная фигура, индейские скулы, светло-каштановые волосы с золотистым отливом и темно-синие, глубоко посаженные глаза.
– Вау! Ну и досталось тебе… – Ольга уставилась на впадину.
– Девятнадцать ударов, – глухо произнесла женщина.
Она часто дышала, раздувая узкие ноздри. Впадина двигалась в такт дыханию, словно тоже вдыхала влажный пар душевой.
– Лиз Каннеган, Мемфис, – протянула женщина смуглую руку.
– Ольга Дробот, Нью-Йорк. – Ольга пожала руку.
– Ольга? Ты полька?
– Русская еврейка.
– Ты совсем новенькая?
– Ну, уже не совсем. Неделя. А ты?
– Шестой месяц.
– Круто. Привыкла? – Ольга поглядывала на двигающуюся впадину, края которой покрылись капельками пота.
– Люди ко всему привыкают. – Глаза Лиз смотрели спокойно. – Играешь с нашими?
– Да. А ты?
– А я со шведами, – слегка улыбнулась Лиз. – Приходи к нам в шведский угол. У нас хорошо.
– У американцев тоже неплохо. – Ольга встала под освободившейся душ, вспомнив, что она ни разу не видела Лиз в американском углу. – Я как-нибудь приду. Спасибо.
Горячая вода приятно объяла тело. Ольга застонала от удовольствия, задрав голову и подставив лицо под душ. Но мыться надо было быстро. Окатившись, она наклонила голову под пластиковый краник, нажала на рычажок. На голову выползла серебристая сопля шампуня. Ольга выдавила вторую на ладонь, размазала шампунь по промежности, в подмышках и по груди. И, повернувшись к очереди, ловя струю спиной, стала мылить голову. Моясь под душем в первые дни, она всегда смотрела в стену, отвернувшись от очереди, не желая даже взглядом делить с кем-либо это кратковременное удовольствие. Теперь ей нравилось разглядывать стоящих голых женщин. Все они ждали. И в этом ожидании было что-то беспомощное и невыразимо близкое, родное. У всех на груди были отметины, все попробовали ледяной молот, все выжили, всех заманили сюда, под «Лед», и все были такими же, как и она. Отчуждение первых дней прошло. Ольга перестала стесняться и дичиться. Она уже привыкла.
Ольга подставила намыленную голову под душ, смыла пену с волос. Подставила бедро и стала мыть его ладонями.
– Собачья шерсть не проросла еще? – спросила Лиз, и стоящие в соседней очереди норвежки рассмеялись.
– Скорее сучьи соски прорастут, – усмехнулась Ольга, моя промежность и взглянув на единственный аккуратный сосок Лиз. – Вот только кого кормить?
– Как кого – китайцев! – хохотнула норвежка.
– На них на всех не хватит молока, – спокойно возразила Лиз.
Все расхохотались. В этом хохоте был свой комфорт, своя свобода. Свое забвение. Ольге было приятно стоять под струйками теплой воды и слушать этот хохот. Он позволял на секунду забыть обо всем. Она закрыла глаза.
– Детка, побыстрей! – крикнули из очереди.
Ольга очнулась. Пора было уступать место естественного забвения. Она вышла из воды, встряхнулась и направилась к выходу. Чешка шлепнула ее по заду и присвистнула. Кристина подмигнула и ткнула пальцем в мокрый живот. Ольга, смеясь, на ходу показала им кулак. Выйдя из душевой в раздевалку, она сняла со своего крючка тонкое, но чистое полотенце, вытерла голову, потом вытерлась сама. Оставив серую рабочую одежду на верхнем крючке, с нижнего сняла «домашнюю», песочного цвета пижаму с тем же номером 189 на плече, облачилась в нее. Из нагрудного кармашка вынула короткую расческу, расчесала свои крашеные волосы, глядя в круглое зеркальце, приделанное между крючками. Отметила, что родная рыжина уже сильно заметна у корней волос. Сунув носки и трусики в карман, надела тапочки и через сквозную дверь вошла в столовую.
Просторная, спокойного салатового тона столовая вмещала всех заключенных бункера. Здесь пахло вареными овощами и играла все та же легкая симфоническая музыка. Мужчины и женщины, выходящие из душевых, становились в общую очередь к раздаточной стойке. Ольга поискала Бьорна в толпе, но не нашла: наверно, он еще мылся. Зато сразу заметила русских, оживленно переговаривающихся в очереди. Она подошла к ним.
– А вот и стахановка! – засмеялся высокий Сергей с белозубой улыбкой и копной темно-желтых волос.
– Что такое стахановка? – спросила Ольга.
– Это работница, которая круто план перевыполняет, – пояснил полноватый Леша с пухлым детским лицом и неистово синими глазами.
– Забыла русский в своей Америке? – усмехался невзрачный худощавый Борис. – Проходи, становись вперед.
– Я не все слова помню. – Ольга встала в очередь впереди них.
– Ну и правильно… – сумрачно почесал небритую щеку неулыбчивый Игорь. – В русском столько разной хуйни…
– Ты, лошина, только Россию мне не оскорбляй! – грозно-шутливо толкнул его кулаком в живот приземистый огненно-рыжий Петр. – Завалю, бля, сто пудов!
– Отвали, Азазелло… – ответно пихнул его Игорь.
– Господа, не ссорьтесь. Мы на вражеской территории! – притворно-официальным голосом прорычал Сергей, и они устало рассмеялись.
Ольга с улыбкой поглядывала на них. Эти русские здесь, в бункере, напомнили ей о детстве на окраине Москвы. Вместе с их словами и шутками всплывал мир первой памяти: серые панельные дома, грязные сугробы у подъездов, детский сад с пальмой в кадке и песнями о Чебурашке и Ленине, торопливая полуистеричная мать, упрямый, дико талантливый и очень громкий отец, больной дедушка, пианино «Красный октябрь», ангина и елка на Новый год, соседский кот Баюн, первый класс советской школы, второй, третий, игра в резиночку на переменах. И – эмиграция.
