Вацлав несколько секунд смотрел на сцену, потом спросил:
– Катя, как, по-твоему, Влад – талантливый актер?
– Конечно, – горячо кивнула я. – Он прекрасный актер, его любят и ценят зрители. И я… я тоже люблю его, в нем вся моя жизнь.
Вацлав хмыкнул:
– Тогда ты скорее должна его ненавидеть.
– Почему? – ахнула я.
– Этим всегда оканчиваются бесполезные жертвы, – пожал плечами он. – Ты положила на него всю жизнь, упивалась своей преданностью и бескорыстием. И вот ты видишь, что молодость почти прошла, а он так и не оценил всего, и начинаешь жалеть себя, стонать об упущенном времени и тихо ненавидеть того, ради кого ты пожертвовала собой.
Меня словно обдало кипятком. Неужели Вацлав прав, черт возьми, прав, как и в прошлый раз, и я опять совершила глупость длиной в целую жизнь, почти что самоубийство? Только теперь по-настоящему, и поделать с этим ничего уже нельзя?!
– Это неправда, неправда! – отчаянно выкрикнула я.
– Ш-ш-ш! – Он приложил палец к губам, кивнув на сцену, где продолжалась репетиция.
Я снова заговорила прерывающимся шепотом:
– Это жизнь для тебя эгоистична, пуста и бессмысленна! Неужели ты хочешь сказать, что презираешь милосердие?
– Милосердие иногда в том и заключается, чтобы оставить человека в покое и позволить ему пройти свой путь, – возразил он. – Пойми, Катя, у тебя есть только твоя жизнь, твоя память, все остальное – фикция, неясные отражения в воде. Ты никогда не сможешь узнать наверняка, что думает о твоей роли в его жизни Влад, у тебя есть только твои собственные представления о том, какой он тебя видит. Так неужели ради этой недостоверной информации стоит бесславно хоронить себя на долгие годы? Подумай, ведь у тебя есть еще немного времени на себя саму, как считаешь, Кетти?
Я понимала, что в его словах есть какая-то неточность, изъян логики, но голос Вацлава слишком гипнотически действовал на меня, его мерцающие в полумраке зеленовато-золотистые глаза лишали меня воли. Я возражала из последних сил:
– Почему ты думаешь, что я жалею о том, как прожила жизнь? Неужели все люди на свете должны быть счастливы только в погоне за славой, успехом, романами? Ты не веришь, что можно быть счастливым, просто заботясь о любимом человеке?
– Любимом? – язвительно переспросил он. – Значит, ты в самом деле преданно любишь Влада? Скажи мне!
Он шагнул ближе, взял меня за подбородок и заставил посмотреть ему в глаза. Мне было больно от его насмешливого, откровенного взгляда, в горле щипало, я боялась, что сейчас разрыдаюсь. Вацлав наклонился и слегка коснулся губами моего рта. Его губы были горячими, властными, дерзкими. Колени у меня подкосились, я прошептала:
– Нет, нет! Пусти меня, я не могу. Я замужем…
– Значит, все-таки долг, а не любовь? – прошептал он, обжигая мою кожу своим дыханием. – Почему же ты считаешь, что долг – глупый штамп в паспорте – перед другим, посторонним человеком важнее долга перед собой? Чтобы потом возненавидеть Влада, никогда не простить его за то, от чего ты ради него отказалась? Чтобы до конца жизни оплакивать свою скучную добродетель, не оставившую тебе ничего, кроме горького сожаления об упущенных возможностях?
Я задыхалась, отбиваясь от него из последних сил. Слева послышались шаги, раздался голос Ады:
– Катя, ты здесь? Ксения Эдуардовна тебя зовет!
Вацлав отпустил меня, и я, не чувствуя ног, натыкаясь на обломки старых декораций, бросилась прочь.
После репетиции я прогулялась по улицам, стараясь успокоиться, а потом поехала домой, на Пречистенку, в квартиру, оставшуюся мне после смерти бабушки, где мы с Владом прожили вместе восемнадцать лет. Слова Вацлава застряли у меня в горле, как долго действующий яд, медленно и почти незаметно отравляющий организм. Я вошла в квартиру. В лицо мне ударил запах куриной лапши. Мне стало душно от него, муторно, плохо. Я, не разуваясь, наплевав на то, что на полу останутся следы от туфель, прошла в комнату и распахнула окно. Город освежил меня своим осенним влажным дыханием. На подоконник, задев меня пушистым хвостом, вспрыгнул Софокл. Покосившись наглым зеленым глазом, он сделал шаг за окно, поставил лапу на карниз, опоясывающий дом снаружи, как бы провоцируя, проверяя: ну же, прислуга, попробуй мне запретить.
– Ну и проваливай! – вдруг крикнула я. – Давай-давай, дуй на все четыре стороны. И я наконец-то выброшу на помойку твой вонючий лоток и никогда больше не буду его драить!
Кот недоверчиво покосился на меня. И вдруг медленно повернул обратно, надменно прошествовал мимо и вспрыгнул на диван.
– Как знаешь, – пожала плечами я. – Ты свой шанс упустил, скотина. Ну а я в свой вцеплюсь зубами.
Я распахнула шкаф, выбрала единственное, еще не заношенное до неприличия, выгодно сидящее на мне платье. Затем выбежала на улицу и поймала такси. Конечно же, Вацлав был прав. Я приду к нему сама.
Номер в «Национале» поразил меня своей роскошью. Хрустальные трехголовые светильники на тепло-кремовых стенах, потолки, расписанные античными сюжетами, портьеры с тяжелыми темно-золотыми кистями, натертый до зеркального блеска паркет. Мне не приходилось еще находиться в таком великолепии, болтая вроде бы о пустяках.
Вокруг нас крутился услужливый, предупредительный официант, подливая шампанского, предлагая мне свежую клубнику – такую сочную и ароматную, словно ее только что сорвали с грядки. Вацлав сидел напротив меня, умопомрачительно красивый, в рубашке из тонкого шелка цвета слоновой кости. Сквозь распахнутый ворот виднелась его шея, тонкие ключицы, скульптурные мышцы груди. У меня кружилась голова, мне так хотелось прикоснуться губами к его подвздошной ямке, ощутить, как бьется там пульс. Может быть, от смущения или от страха, что в последний момент передумаю, сбегу в свой затхлый мещанский уголок, я выпила слишком много вина.
В голове у меня приятно шумело. Я видела только Вацлава, сидящего напротив. Вацлава, с золотыми волосами, с пушистыми ресницами, по которым он машинально проводил кончиком пальца. Он поднялся и остановился у окна – высокого окна, почти от пола до потолка. Стройный, легкий и мускулистый. Захмелев окончательно, пугаясь собственной смелости, я подошла к нему, обхватила руками его шею, прижалась губами к еле заметной морщинке у рта. В черном стеклянном провале напротив отразились наши силуэты – еще один Вацлав, еще одна Катя. Его двойник провел пальцем по вырезу моего платья. Кровь бросилась мне в голову, показалось, что я сейчас потеряю опору под ногами, вылечу прямо в черную, озаренную пульсирующими московскими огнями заоконную пропасть.
Мы оказались в спальне, где полумрак клубился в высоких зеркалах и тусклая позолота мерцала в приглушенном свете бра. Розовые обнаженные нимфы глядели на меня с потолка своими бесстыжими глазами, усмехались похотливые сатиры и как будто бы даже менялись местами, танцевали свой адов танец. Мне было страшно, страшно от ощущения, похожего, наверное, на первобытный ужас, ведь Вацлав и без одежды был все так же молод, как и восемнадцать лет назад: под гладкой кожей цвета слоновой кости вздувались и опадали развитые бугры мускулов, восхищали твердые мышцы груди, кубики пресса, узкие, поджарые бедра, сухощавые длинные ноги. Он был совершенен, как античная статуя. Оттолкнуть его от себя у меня не было сил. Хотя я понимала, что мне надо бежать из его объятий, бежать из этого бесовского места без оглядки.
Вместо этого я, забыв обо всем на свете, упивалась своим падением в бездну. Знала, что никогда уже не буду прежней, никогда не вернусь к той пустой, опостылевшей, скучной до одури жизни. Он почти не прикасался ко мне, лежал, откинувшись на белопенные подушки. Мне же доставляло неизъяснимое удовольствие снова и снова ласкать его безупречное, не тронутое загаром, благородно белое тело. Гладить его, целовать, трогать языком и губами, впитывать всем лицом, всем телом. Мне хотелось быть его наложницей, обожающей своего господина рабыней. Неловкость, стыд, внутреннее сопротивление – все умерло, ушло, были только мы.
Потом, уткнувшись лбом в его плечо, я спросила:
– Вацек, скажи мне, тогда, двадцать лет назад, неужели ты не любил меня хоть чуть-чуть? Самую малость? Скажи правду!
Уголок его рта дернулся вниз.
– Катя, ты так ничего и не поняла, – бросил он. – Нет никакой правды. Вернее, существует неисчислимое множество правд, иногда противоречащих друг другу. Что тебе дадут мои слова? У тебя есть своя реальность, свои представления о том времени, у меня свои.
– Но как же! – возразила я. – Как такое может быть, ведь видели мы одно и то же!
– Ты и в самом деле в этом уверена? – рассмеялся он. – Ну что же, давай проведем эксперимент. Что, если я скажу тебе, что наш благородный и справедливый Мастер, Евгений Васильевич Багринцев, такой властный, деспотичный, которого вы так уважали и боялись, которого до сих пор чтите и любите, скорбящая вдова которого курит фимиам его светлой памяти, был гомосексуалистом, состоящим в связи с одним из учеников?
