Кира Сапгир - Двор чудес (сборник)

Словно пунцовая шаль с черными розами.

Словно огонь над угольями в ночном чистом поле.

Напевшись, садился играть в карты. Как-то утром, когда очень уж везло, выглянул из дверей – дух перевести. Поглядел вдоль недлинной светлой улицы, глотнул воздуха, улыбнулся – да и упал. Так и лежал у порога, улыбаясь.

Помертвели все!

На похороны весь древний народ слетелся, все непуганое певчее племя. Сошлись петь и плакать.

Ох, как плакали! Ох, как пели:

В полусолнечный апрельский день сошлись у церкви – разодеты хоть бы и на свадьбу. У женщин ленты и монисты. У мужчин шелковые шали.

Возле церкви катафалк, как кибитка, – венки из роз до самой крыши. Вынесли гроб из церкви, покатили к могиле черные «Кадиллаки» – в каждом по человеку. Не просто человека – короля хоронят! Едут – бьет в глаза первая пыль – от пыли глаза слезятся.

Дождь пошел – поют под дождем птицы. За гробом идут музыканты – протягивают гитары небу – валится в гитары весенний дождь. Кричат голоса, кричат гитары – падает песня в раскрытую могилу. Песней молятся, кричат небу – песня летит в небо – словно одна душа тут на всех:

Отпускают гитары в таборный рай музыканта:

– Не робей! Ходи веселей! В путь, братишка!

Вот и попрощались – по горсти светлого песка кинули на гроб, да и пошли прочь от смерти.

Над могилой лишь туман остался – синяя тень.

Я хочу пересказать вам – на свой собственный лад, сами понимаете – побасенку давних времен, что столетия пылилась в Библиотеке Арсенала. Имя автора неизвестно. Однако благодаря изысканиям несравненного знатока древневосточных литературных памятников Сруля Тухеса, авторство почти единогласно приписывается специалистами адепту зороастризма Ходже ибн Заде. Текст этот существует по меньшей мере в двух версиях. Первую, где герои – монах и блудница, адаптировал Ян Ван дер Гульфик, собиратель текстов жонглеров XIV века. А второй вариант, в стихах, где герои – феллах и его ослица, обнаружил в средневековых восточных анналах ученый-эрудит Филипп д’Эбле. Я же предпочитаю эту правдивую историю в прозаическом варианте, ибо стихотворный перевод может затемнить ее глубинный смысл.

Имена монаха и блудницы стерлись в памяти народа. Известно лишь то, что жили они вместе – во грехе, распутстве, сами понимаете.

Как-то отправился монах в паломничество в Рим. Решил ли он молить у Святого Престола о прощении за грехи, либо еще по какой причине, о том за давностью лет, сами понимаете, уже ничего узнать невозможно.

Уехал, стало быть, монах, а блудница… сами понимаете… Нет-нет, не подумайте чего дурного. Она хоть и была блудница, монаху однако не изменяла, а наоборот, что ни день, караулила у ворот: не возвращается ли домой ее монашек дорогой? И монах, стало быть, тоже во все время паломничества, что ни ночь, все о блуднице думал. Так прошло три месяца, за которые не случилось ровно ничего, что имело бы интерес в глазах историков.

Но вот наконец монах из Рима возвратился. Добился ли он прощения за прегрешения, нет ли – о том история умалчивает. Известно лишь, что на радостях решили они закатить славную пирушку. Блудница наготовила по сему случаю всяких вкусностей, а монах извлек из монастырских погребов дюжину бутылок вина зело ядреного. На пир, сами понимаете, нечестной, не приглашены были ни друзья, ни родственники, ни соседи. Стало быть, отпраздновали они встречу один на один, при свечах, и встали из-за стола заполночь, изрядно нагрузившись.

Едва монах добрался до постели, как тотчас захрапел. Случилось ли то по причине изрядного количества доброго винца, то ли просто из-за дорожной усталости, историкам неизвестно. (По одной, наиболее спорной версии, монах даже решил продлить обет воздержания, данный на время паломничества, еще на одну ночь.) Стало быть, спал он мертвым сном, оставив томиться несчастную блудницу! Чего только она не делала! И ласкала его, и целовала, и нежно она пощипывала да похлопывала – монах лишь пуще храпел. Когда же попросту попыталась растолкать его – в ответ лишь смутно забормотал во сне «Отче наш»…

Но вот бедняжка, страдая тяжко, уснула наконец. И тут-то ей и приснился тот самый сон, который хроники сохранили во всех подробностях – в назидание потомству, сами понимаете.

Снится бдуднице, будто идет она по базару. Народу – пруд пруди! Повсюду лавки да прилавки, торговцы да разносчики свой товар нахваливают, на все лады зазывают:

Барыни-девицы!

Приходите подивиться!

У нас на базаре товар особ —

для женских особ!

Налетай, подешевело!

Как же, право, продолжать, чтоб вас в краску не вогнать? Словом, всюду там – прендметы… Всем знакомы их приметы: меж двух горошинок стручочек, которым, слышь, делают сынков и дочек!

На товар блудница дивится (ей все это только снится!). Каких тут только прендметов нет! Прендметы старые и молодые, женатые и холостые, прендметы увесистые, прендметы развесистые – на все вкусы и кошельки – есть и по мерке на заказ! На отдельном прилавке даже заморские лежат, но это уж, сами понимате, на любителя.

Вдруг видит – красуется всем прендметам прендмет – лучше его на всем базаре нет! Толст да гладок, горяч да сладок! Кинь вишневую косточку в глазок – пролетит аж до самых ентих-то, да и будет там звенеть день-деньской, славно так: динь-динь, чисто кошель с серебром! Сами же ентих-то что твоя кастрюля с киселем – сам бы ел, да денег жалко!

Тут блудницу купец под бочок – толк!

– Вы, дамочка, видать, в этих делах понимаете толк! Я и сам впервой вижу такой! Да ты не бойся, тронь, слышь, его рукой! А не то – примерь… Ну, что, оценила теперь? А волоски-то, волоски! Та, что мне его уступила, небось уже чахнет от тоски! Ну, тут уж не моя вина…

– А какова цена?

– А по товару! Такие на улице не валяются! – Купец отвечает. – Товар-то уж больно хорош, не могу ж я продать его за грош! Так уж и быть – забирай за сотню!

– По рукам! – обрадовалась блудница, да как изо всех сил во сне хвать монаха по гладкому месту!

– Ой! Ты чего меня бьешь! – взвизгнул монах, да так и подскочил в постели.

– Я тебя бью? – кричит блудница. – Да тебе это приснилось, пьяница!

Монах ей в ответ:

– Полюбуйся лучше на мою задницу! – обернув к блуднице свою ягодицу, алую, что твой маков цвет.

Тут рассказала она ему свой сон. Монаха весьма позабавил он. От этого рассказа собственный его прендмет увеличился сразу аж в четыре раза!

Спрашивает монах:

– Ну а мой-то? Почем на базаре мой-то будет?

Пощупала блудница монахов прендмет впотьмах. И молвила, вздыхая:

– Отец мой, там такие в придачу вручают, когда фунт сушеных сбывают.

– Дочь моя! – объявил монах. – Довольствуйся малым, каковой держишь в руках. Хоть он и не велик, зато уж есть наяву, а не во снах!

Тут стали они жить-поживать, да детей не наживать.

В холодную пору пустеют пляжи французских курортов. В Довилле и Каннах исчезли пляжные наяды, снимавшие летом, как заповедал Бунаротти, все лишнее с себя, оставаясь порой в чем мать родила – а не каждая рождается в рубашке! Сейчас наяды укутаны в пальто и шарфы. И зеваке, тоскующему по летней простоте нравов, остается лишь одно: задрать голову и повнимательней всмотреться в фасады и фронтоны парижских зданий…

…Они – повсюду! На министерствах и в городских парках; у ног «великих» и на могилах поэтов – в бронзе и камне – обнаженные дамы былых времен!

Что и говорить – забавное то было время – belle epoque! В те самые «прекрасные годы», когда наши прабабки были закованы в корсеты и носили зонтики чаще летом, чем осенью, пряча лицо от загара, над их головами нимфы, сильфиды, богини и музы были открыты всем взглядам, всем ветрам! Их фривольность ваятели облекали в алиби аллегорий. Наделяли ню официальными полномочиями: одна представляла, скажем, «Природу, открывающуюся Науке»; другая – «Африканские колонии, покорные Метрополии».

Тот, кому по нраву такая забава, может часами бродить по Парижу, находя разные курьезные вещи. Фасады Большого и Малого дворцов, созданных по случаю Всемирной выставки 1900 года, вкупе с мостом Александра Третьего, прямо-таки изнемогают под тяжестью свисающих гроздьями полновесных форм! Улыбка «Откровения художника» над главным входом в Большой дворец – откровенна дальше некуда! А в парке Монсо, том самом, где Милый друг – Жорж Дюруа – ожидал мадам Ванель, не протолкнуться сквозь толпу полуодетых простоволосых муз! На улице Консерватории у памятника Шопену нимфетки порхают на крыльях «Ноктюрна»; смеющиеся дородные кариатиды зазывают к себе с карнизов театра Ренессанс. И на Лионском вокзале – чувственные, с львиной гривой волос, окутывающих бедра… на самом деле гении железных дорог, символ новых промышленных форм!