Следом поднялись олигархи, степенные, знающие степень своего влияния, пусть и ограниченного, но огромного, понимая, что именно они составляют славу России. Здесь был нефтяной магнат, чей фиолетовый язык напоминал цвет сырой нефти, которую тот прямиком отправлял в Америку. Владелец телекоммуникаций, меленький мохнатенький паучок, перебиравший лапками «мировую паутину». Никелевый барон, чья голова при определенном освещении напоминала никелированную кастрюлю, который использовал остатки российского подводного флота для перевозки слитков из Норильска в Мурманск, даже в период неодолимых полярных льдов. Алюминиевый миллиардер, у которого глаза без зрачков были белые, словно алюминиевые бельма. Обладатель всей металлообрабатывающей промышленности, тучный благодушный кавказец, похожий на белую репу с усиками.
Все они чинно вошли в лифт, и один, тот, что курил трубку, точную копию кимберлитовой, которой владел в Якутии, сокрушенно вздохнул:
– Жаль, что бедный Роткопф не дожил до столь чудесного часа…
На что никелевый магнат ответил:
– Он был слегка долбанут на коллекции волос… Но волосок, на котором он сам висел, оборвался…
Лифт поднял их на уровень великаньих плеч, где они разместились в удобных креслах, словно в первом классе лайнера «Пан Америкэн», который шел через океан среди атлантического звездного неба.
Правительству было уготовано место на уровне легких, под мощными выпуклостями великаньей груди. Оно уместилось в лифте все целиком. Премьер взялся было напевать арию Риголетто, но Министр по разоружению, у которого все еще болела нога, принялся, в целях разминки, совершать дефиле, да так размахался, что въехал Премьеру по физиономии, на что Министр катастроф, паводков и песен логично заметил:
– Ну ты, чучело огородное, не маши лопастями, а то пылишь… Хоть бы тебе вторую ногу сломать…
Губернаторы и республиканские президенты, все со слегка прищемленными хвостами, натолкались в лифт, так что губернатору из Великого Новгорода прищемили тараканью лапку, а еще неубитому губернатору Камчатки отдавили ногу.
Тот вскрикнул от боли и едко заметил обидчику:
– Ну что ты за странный субъект?
– Субъект Федерации, – был гордый ответ.
На уровне желудка в медном исполине разместились прокуроры и судьи. На уровне кишечного тракта – чиновники всех мастей и дружественные им бандиты, многие из которых носили на толстенных золотых цепях обычные жестяные крестики, братались с чиновниками, называя их «братаны».
В мочевом пузыре исполина расположились политологи, цвет которых явился из «Шурикен-хауса». Среди тазовых костей колосса, на уровне анального отверстия, расселись близкие к Кремлю журналисты, лояльные актеры, эстрадные певцы, а также юмористы, наперсточники, звездочеты, колдуны, астрологи и специалисты по пересаживанию волос. Последние сразу же занялись голым черепом знаменитого певца, содрав с него парик, отчего вокруг разлилось голубое сияние. Известный телеобозреватель Сатанидзе, на дух не переносящий вид свастики и пятиконечной звезды, стал упрекать в скрытых симпатиях к «русскому фашизму» своего коллегу из «Коммерсанта», якобы читающего газету «Завтра». На что отвязанный и вечно хмельной редактор сказал:
– Шел бы ты в баню, жопа колючая…
Но и тут не обошлось без конфуза. Валерия Ильинична, вечно опаздывающая, запыхавшись, подбежала к лифту, но ее не пустили, сказав, что лифт переполнен, а она занимает слишком много места, вежливо, но настойчиво попросили снять пальто, ватник, бронежилет, стеганые штаны, валенки, меховую безрукавку, пуховые подштанники, банный халат, корсет, вечернее платье, гетры, гамаши, восточные туфли, рейтузы, панталоны, двубортный пиджак, жакетку, блузку, кофточку, бюстгальтер, бикини – и только в этом случае были готовы пустить ее в лифт.
Валерия Ильинична, презирая шумную и алчную толпу, предавшую ради минутных интересов либеральные ценности, стала снимать с себя упомянутые вещи, одну за другой, раскрывая себя как кочан капусты, постепенно худея и уменьшаясь, тая на глазах. Когда была наконец совлечена и сброшена последняя неудобоваримая и смешная хламида, из нее, как из тени, шагнула вперед худенькая милая девочка, с косичками, в больших очках, доверчиво и наивно глядя на этот странный, недобрый мир, переступала на месте тонкими, неправильной формы ногами в детских нескладных туфельках, а потом пошла, но не к скоростному лифту, полному скалящихся, хохочущих, указывающих на нее пальцем людей, а прочь от дороги, по тропке, в туманную чистую даль, где навстречу ей, давно ее поджидая, летела нежная полевая птаха.
Когда загрузили всех именитых и знатных, расположив их на разных уровнях власти, тогда, под охраной, в свете жестоких прожекторов, среди лая овчарок и окриков конвойных, погнали «движущую силу истории», состоящую из выловленных в городах и деревнях обездоленных русских людей. Их набили в грузовой лифт, подняли на уровень коленных суставов, голеней и щиколоток медного исполина, рассаживали на рабочие места, среди огромных колес, рычагов и шестерен, приковывали среди пружин, спиралей, скрипучих цепей, гладких блестящих поршней. Именно они, «двигатели прогресса», должны были своими мускулами привести в действие громадный механизм, заставлявший статую переставлять ноги, поворачивать голову, медленно шевелить громадными как небоскребы руками.
Все было готово к пуску. Скульптор Свиристели, в бобровой шапке, в медвежьей шубе, куда уже набился снег, оглядывал великана, чьи натертые до блеска доспехи грозно сияли в лучах прожекторов ровно по пояс, а верхняя часть туловища пропадала в облаках. В это время прилетели самолеты, рассыпали в небе тайный состав. Тучи распались, и в провале небес, уходя к звездам, сверкая среди них своей хрустальной головой, открылся Колосс Московский – символ новой России, собравший в свое нутро все лучшее, что сотворила родимая земля, окруживший себя изумленными народами и царствами, склонившими горделивые головы перед новым Царем Мира.
– «Тбилисо, Тбилисо, крутани колесо», – суеверно произнес Свиристели старинный грузинский заговор, нажал рубильник, замкнув цепь.
Электрический удар пронзил ряды галерников, и они, пережив электрошок, разом навалились на колеса и рычаги. Колосс тяжело оторвал от земли огромную стопу, качнулся, скрипнув и простонав миллионами тонн приведенного в движение металла, сделал первый шаг. Земля дрожала от чудовищного давления переступавших ног, оставлявших громадные вмятины, куда сразу же набегала вода. Управляемый Свиристели, понукаемый электрическими сигналами и вспышками, великан мерно сошел по крутому берегу в Москву-реку, озаряемый множеством летящих рядом с ним вертолетов, пошел на середину течения. Река вышла из берегов и смыла несколько окрестных деревень. Два пенных буруна шипели и вздымались у щиколоток исполина, который двигался посередине реки в сторону Москвы, туда, где на Воробьевых горах было уготовано ему место и куда торопился московский люд, чтобы узреть венчание нового Царя.
Мерно, качая руками, вращая головой, извергая из хрустальных глаз снопы лучей, видных на всех континентах, Колосс Московский шествовал среди вод, иногда наступая на ночные буксиры, перешагивая мосты, наполняя медным гулом небо и землю. Так, намного возвышаясь над колокольней Ивана Великого, он переступил Большой Каменный мост, на котором, прижавшись друг к другу, стояли Нинель и Плужников.
Она отодвинулась от него, поцеловала в лоб, перекрестив, сказала:
– Твой час, Сереженька… Ступай с Богом…
* * *
Воробьевы горы, в черных голых деревьях, в охваченных метелью стылых липовых рощах, были темны от подножия и до вершин.
Но далее тьма внезапно кончалась, превращаясь в разноцветное сверкание, в фонтаны света, в пылающие от прожекторов небеса, где лазерные лучи чертили на облаках огненные письмена, ликующие восхваления, оды на день восшествия, пылкие славословия и уверения в вечной преданности. Метромост отражался в реке золотой дугой. По нему двигались непрерывные ликующие шествия, выливались на открытую площадку перед университетом, где ожидалось появление венценосного гиганта, перед которым МГУ должен был казаться крохотным ларьком.
Шествие возглавляли скороходы, бегущие на ходулях, с китайскими фонариками, что раскачивались на их длинных носах. Скороходы извещали о приближении Венценосца, посылали во все стороны воздушные поцелуи, которые некоторое время летели в ночи как блестящие шарики, а потом взрывались пышными веселыми искрами. За скороходами поспевали тонкие прозрачные светляки со слюдяными крылышками, наполненные нежным зеленоватым светом, с капельками сладкого сока на хрупких усиках. Крылышки светляков непрерывно шелестели, ножки изящно переступали, зеленые продолговатые колбочки тел изумрудно светились, а капельки нектара мигали, как крохотные лампочки, причем знающие азбуку Морзе могли по этим миганиям прочитать: «Мы тебя любим, о, Цезарь!» Далее стройно и грациозно маршировали юные барабанщицы, отобранные на всероссийском конкурсе «Неутомимые палочки». Девушки были абсолютно голенькие внизу, забавно шлепали по асфальту красными гусиными лапками, зато грудки их поросли нежным целомудренным пушком, и палочки, согласно ударяя в серебряные барабаны, выбивали дробь: «Старый барабанщик крепко спал, к нам же завалился сын его, амбал…» Чуть приотстав, выступали крылатые эльфы в мундирах его величества гренадерского полка. Их свежие румяные лица украшали дерзкие усики, гульфики белых лосин были напряжены, передовой ряд норовил надвинуться на последний ряд барабанщиц. Но пожилой эльф, израненный в боях за Россию, останавливал молодцев крепким словцом: «Осади, говорю!.. Не то кастрирую за милую душу!..» Красивым каре прошли образцы мужской обуви известных итальянских фирм, все на правую ногу, начищенные, вкусно пахнущие кожей, элегантно зашнурованные, и весь фокус состоял в том, что в туфлях не было ног, а они лишь подразумевались. Таким же манером, поражая воображение, проплыли дамские прически из лучших парижских салонов красоты и парикмахерских: без голов, одни восхитительные локоны, пышные пучки, завитые пряди. Их шествие замыкала абсолютно лысая кожа, но тоже без головы, лишь намекая на ее некую возможность. Эту волну демонстрантов завершали два грациозных страуса, чьи хвосты были покрашены в ярко-алый и нежно-голубой цвета. Страусы держали в клювах туго натянутый канат, по которому ходил канатоходец в клетчатом трико и жонглировал булавами, настоящими, из Музея запорожского казачества, среди которых выделялась принадлежащая Богдану Хмельницкому.
