Главарю повезло, что разбился, – так бы расстреляли. Дружков его посадят, наверное. Они сперва все отрицали, говорили, что просто хотели проучить Витальтолича, но потом признались – в том числе и в том, что главарь убил капитана Хамадишина.
Папа, когда это пересказывал, положил мне руку со скрюченными пальцами на плечо, но я все равно сильно вздрогнул и посмотрел ему в глаза. Долго смотрел, пока слезы не выступили – не только у меня, но и у него. Папа отвернулся и твердо сказал:
– Вот так.
– Что за капитана? – спросила мама. – Это милиционера того, что ли? Жалко, хороший мужчина, он перед нами выступал. И этот мальчик, Виталик, умница, красавчик, он же еще и земляк мой, а так и не познакомились толком – его-то за что? Ужас, ужас.
Папа крякнул и быстро посмотрел на меня. Я пожал плечом и через силу улыбнулся. И не стал ничего говорить. Никому. Никогда.
Я же обещал.
Вздрогнул только, когда мама сказала:
– Мистика все-таки какая-то: два таких страшных преступления подряд, ни с того ни с сего, на пустом месте – и в обоих нож и лифт.
Папа обнял маму и велел про это не думать, потому что ей нельзя волноваться. А мне волноваться можно, поэтому я долго думал, мистика это или что. Так и не придумал ничего.
Гетмана вроде тоже посадят – мне Ренатик сказал. Еще сказал, чтобы я больше в их комплекс не приходил. Я спросил: ты нюх потерял, малой? А он стоит смотрит, дерзкий такой. Совсем края попутал. Ладно, простим пока, а там посмотрим.
Маму выписали пораньше, так что квартира встретила меня не унылым запустением, а чистотой, тысячей ароматов и миллионом всяких праздничных блюд.
Папу, впрочем, так же встретила. Он выписался в феврале. Пальцы у папы так и не гнулись. Врачи, правда, сказали, что со временем, после сеансов реабилитации и лечебной физкультуры, хотя бы частично функции восстановятся. Было бы здорово. А то у меня опять приемник накрылся, а сам я его не починю.
Про магнитофон я решил напомнить попозже. Заодно скажу, что папаня мне все-таки «Панасоник» обещал. Может, поверит. В кого-то ведь я уродился такой наивный.
На следующий день после папиной выписки умер Андропов. Я чуть не заревел, а папа сказал: «Мы-то живы, это главное».
Мы на самом деле живы. И это на самом деле главное. Остальное было второстепенным и постоянно меняющимся.
Папу опять позвали на литейку, с которой, оказывается, хотели уволить. Он сказал, что подумает и посоветуется с семьей, с нами то есть. И впрямь посоветовался, а то откуда бы мы это узнали. Рассказал, что его зовут работать на ТЭЦ, но это временно, для начала, чтобы освоиться с работой на станциях, потом будут курсы переобучения, а потом его переведут на Украину, тоже временно, хоть и надолго – и вместе с нами. Там недалеко от Киева пару месяцев назад запустили новый блок большой атомной станции, готовится запуск еще одного, нужны опытные энергетики. Вот там мы года три-четыре поживем и вернемся сюда, в Камские Поляны, – это недалеко от Нижнекамска, там строится Татарская АЭС.
– Как вы на это смотрите? – спросил папа.
Я сказал, что не знаю. Украина – это прикольно, конечно, но я тут вырос, тут у меня друзья, школа, Танька тут. Мой комплекс тут. С другой стороны, ребенку, может, лучше в тепле, а там-то, в городе, который я никак запомнить не могу, типа Тернополя что-то, точно теплее. Подумаем, в общем.
Всего этого я ему говорить не стал, конечно, вкратце изложил пару пунктов. Папа ответил, что служить Родине надо там, куда пошлют, а не там, где сам хочешь. «Так тебя же не посылают, а как раз спрашивают, где хочешь?» – удивился я, а папа засмеялся и ответил: «Это наша Родина, сынок». Строкой из анекдота, который я же ему, между прочим, и рассказал.
А мама сказала, что переезжать и вещи туда-сюда таскать не очень хочется, одна стиральная машина чего стоит – а там ее подключать ведь заново придется. Но папа сам должен решить, где ему лучше, а нам будет лучше рядом с ним. А папа задумчиво сказал, что, в принципе, на литейке сейчас нормально, высокопрочный проект отменили, москвичей и тольяттинцев повыкидывали, так что можно спокойно работать. В общем, он подумает, пока больничный не кончится.
В школе сменились шефы: место отмененного ЧЛЗ занял не объединенный литейный, а почему-то кузнечный завод, и по комсомольской линии нас теперь опекал пухлый парень Стас. Он меня вроде не узнал, я его вроде тоже, но на всякий случай велел себе держаться от любых комсомольских поручений подальше.
Еще одно изменение оказалось совсем печальным. Марина Михайловна уехала. Насовсем. Куда, толком никто не знал. Не вышла на уроки, на второй или третий день четверти, как раз когда немецкий был у нашей группы, проскользнула к директору, тихо с ней переговорила, забрала документы, сдала комнату в общежитии и отбыла, ни с кем не попрощавшись. Девки вздыхали и говорили, что ее, бедненькую, можно понять – это же ее жениха убили как раз в ее общежитии и, скорее всего, из-за нее, что бы там ни рассказывали милиционеры. Я сперва скрипел зубами от таких разговоров, потом привык. Потом девки нашли другую тему.
А немецкая группа теперь сидела вместе с французской и мрачно зубрила учебник, пока директриса не найдет нам нового дойча.
После первого такого урока Саня подошел ко мне и, помявшись, протянул потрепанную общую тетрадь.
– Что это? – спросил я, полистал и сам понял.
В тетради почерком Витальтолича были расписаны разные упражнения, удары, блоки и ката. Рисунки тоже были частично его, корявые, а частично выполненные кем-то, здорово умевшим рисовать. Скорее всего, по этой тетрадке он меня летом и учил, но почему-то ни разу не показал. Зато обещал, а я забыл – только теперь вот вспомнил.
Сразу под обложкой лежала половинка вырванной страницы, на которой крупно и старательно было выведено: «Тетрадка для Артура. Передай, пожалуйста».
– Это он тебе передал? – спросил я с изумлением.
Саня поспешно замотал головой.
– А кто, Марина?
– Не-не, это мы на немецкий пришли, как раз когда он в первый раз отменился, а мы не знали. А она в столе у меня лежит. И записка.
– Понял, – сказал я, хотя на самом деле ни фига не понял.
Ни тогда, ни позже. Хотя всю голову сломал, пытаясь найти объяснение.
Логичный вывод у меня выходил всего один: Витальтолич не погиб, а инсценировал свою смерть, подбросив вместо себя какой-нибудь похожий труп, как в детективном фильме, – тела, говорят, были изуродованы до неузнаваемости. Может, неузнаваемость не одной только изуродованностью объяснялась.
Сделал Витальтолич так, чтобы отвести от себя подозрения с обвинениями, а заодно обвинить других людей – похоже, впрямь поганых. И может, он действительно какой-нибудь диверсант, который навредил как смог и сбежал безнаказанный. А может, наоборот – наш контрразведчик, который заставил нехороших людей выдать себя, показал руководству слабые места и поехал выполнять следующее задание. Марина Михайловна в этом случае получалась его сообщница, причем с самого начала. Это понятно: она его любила, поэтому поддерживала. Поэтому и уехала с ним потихонечку.
И теперь они, наверное, живут себе счастливо вместе, и никто об этом не знает, кроме меня.
А я его тоже ведь любил, подумал я. Не как Марина Михайловна, конечно, а как младший брат старшего. Сильного, красивого, умного, умелого, который может по башке настучать, но перед другими всегда защитит, всегда спасет и никогда не подведет.
У меня никогда старшего брата не было.
И не будет никогда.
Старший брат не пытается убить младшего и не сбегает потом. Значит, это не старший брат.
А я – старший брат. Буду. Скоро. И я буду настоящим старшим братом, пусть не очень красивым, умным и умелым, но буду защищать, постараюсь спасать и сдохну, чтобы не подвести.
Витальтолич сдох явно не для этого, если сдох вообще. Мне насрать – теперь, после того, как я обещал папе не убивать. Если бы не обещал, другое дело. А так – ну, пусть живет, если живется. Если ему и впрямь так вот приходится Родине служить.
У меня своя Родина – мама, папа, еще кто-то, кто не родился, но кого я уже люблю и для кого так и храню не пожелтевшие, а почерневшие и высохшие бананы внизу кухонного пенала. Мой дом, мой комплекс, пацаны, Танька, мой город Брежнев. Я не знаю, как им служить, зато знаю, что буду их защищать. Как угодно, от кого угодно. От других городов, других пацанов, других комплексов, домов, чужих братьев, мам и пап.
Или сдохну.
Несправедливо, конечно, что сдыхать мне можно, а убивать нельзя.
Но мы, наверное, что-нибудь придумаем.
Есть (тат.).
Бог даст (тат.).
Демократический Берлин не особенно велик (искаж. нем.).
Лежит на реке Шпрее (искаж. нем.).
Покупать, великая река, чтобы быть здоровым и сильным (искаж. нем.).
