Это он сказал, глядя вдаль куда-то, на мелькающую за окном природу. Затем развернул Нику и поддал коленом под зад так, что тот ткнулся носом в пластиковую стенку. Амбал ленивой походкой удалился – существования Петьки на этом свете он не заметил.
Ника стоял, прижавшись к стене. Послышались всхлипывания – сначала тихие, потом громче. Ника ревел, кривя рот, как ребёнок. Петька онемел, остолбенел. Мир рушился.
Не поворачивая искажённого, залитого слезами лица, Ника изо всех сил толкнул Петьку. Петька упал, ударился башкой о пластиковую стену. Сидел на грязном полу, потирая ушибленный затылок, не знал: что делать, куда идти, как жить теперь.
За станционным домиком к ним подбежали Саня с Дэником.
– Хорошо, поезд ход не успел набрать. Чего стряслось-то?
Ника молчал, по сухому обветренному лицу от уголков глаз к уголкам губ протянулись подсохшие дорожки. А Петька – режь, пытай – ни в жизнь не признался бы, что стряслось. Беда с Никой стряслась, вот чего. Петька раз только видел Тофика. Представил его – ласкового, вкрадчивого, желтоглазого – и поёжился.
До электрички ждать было не меньше часа. Торчать на прожаренном за день перроне – в лом. Взяли в привокзальном ларьке полторашку газированного пойла. Минут пять брели по выжженному солнцем колючему полю к перелеску. Тут и там встречались тугие тяжёлые соломенные вьюки с выбивающимися волосинами. Наконец, с облегчением повалились на опушке, под деревья с поникшей, подвяленной от жары листвой. Закурили.
Петька, хлебнув свою порцию тёплой газировки, распластался на земле, как лягушка. От нечего делать подпаливал зажигалкой-пистолетом, у Витька выпрошенным, былинки. Они на секунду пыхали крошечными дымными огоньками – чернели и скрючивались. На губах изображал звуки взрывов. Как будто былинки были вражеские солдаты, а зажигалка – базука.
– Ну-ка дай сюда!
Ника выдернул зажигалку. Проворно подскочил к ближнему соломенному вьюку, присел, защёлкал под ним. Прозрачное рыженькое пламя начало растекаться во все стороны весёлой любопытной лужицей. Под ветром беспорядочно кидалось туда и сюда, влево и вправо. То закручивалось, то упруго выгибалось, то вихрилось, то скромненько притухало.
И вдруг разом огонь прекратил бестолковое метание – точно до этого лишь дурачился, пробовал силу. Весь подобрался, вырос и, поладив с ветром, загудев, могучей ровной стеной пошёл по несжатому полю, разрастаясь на глазах вширь и вверх.
Ребята пятились, махали руками от жара, завороженно смотрели вслед. Дэник что-то кричал, но его голоса не было слышно в гуле и треске. Огонь набирал силу, удаляясь, оставляя после себя чёрное дымящееся поле с торчащими чёрными стеблями.
– Долбанная страна, ненавижу! – приплясывал, топча и пиная обугленную, ещё горячую землю, визжал Ника.
– Да будет бунт, бессмысленный и страшный! – подхватил Дэник. – Буря! Пусть сильнее грянет буря! – Он хохотал, махал руками и бегал и кружился, изображая чайку.
Петька тоже что-то восторженно вопил. Не верилось, что удаляющийся огненный смерч – их рук дело. Вопил до тех пор, пока не услышал Санино удовлетворённое:
– На Ивантеевку пошло. Капец Ивантеевке. А там Зуевка, райцентр… Поджарим гадам задницы. Мало не покажется.
– Как на Ивантеевку?! Там же… Как на Ивантеевку?!
Всю дорогу он тихо размазывал кулаком слёзы по грязным, в полосах сажи, щекам.
– Брось скулить, Педрилло. Бабка у него парализовання… Фигли с ней, с бабкой. Соседи есть? Вынесут твою бабку, не хнычь. Вперёд ногами. Её на том свете с фонарями давно обыскались.
В городе на перроне люди, как один, поворачивались и смотрели на ночное небо, грозно освещаемое дальними гигантскими огненными всполохами, как зарницами. С окружной доносились удаляющиеся пожарные сирены. Саня блестящими глазами оглядел друзей.
– Ну как, амигос, круто позажигали? Понравилось? Завтра повторим.
Встретилась на улице с подружкой Яной. У меня было настроение поболтать, а Яна – что на неё совершенно не похоже – порывалась болтовню поскорее закончить и смыться. Отводила в сторону глаза, не отрывала ладошки от скулы. А когда случайно оторвала…
– Вот это синячок! Кто тебя так?!
– Да никто! – раздражённо воскликнула Яна. – Ночью шла на кухню воды попить и – об угол холодильника… Ужас, на улицу невозможно выйти. Главное, никто не верит – представляешь? Думают – муж…
Об угол холодильника. Ну-ну. Бывает. Но как же это нужно извернуться, чтобы скулой – о холодильник?… За Борисом (Яниным мужем) раньше такие дела не замечались. Дыма без огня не бывает. Интересно, за что он её? Бедняжка Янка! Неуклюже, наскоро выдумала холодильник, чтобы выгородить своего Бориса. Но каков этот тихоня, а?
Подозревать кого-либо, в чём либо, возводить на людей напраслину – тяжкий грех. И расплата не замедлила ко мне явиться. Кстати, вы замечали: чем старше становишься, тем быстрее за дурную мысль или дурной поступок настигает наказание? Если раньше длань возмездия тянулась сквозь годы, а то и десятилетия, то сейчас счёт идёт на минуты.
Как было в моём случае. Вскоре после того дня, что мы виделись с Яной, нам привезли машину берёзовых дров для бани, свалили жёлтой душистой кучей. Мы дружно взялись таскать их и складывать в поленницу. Больше всех радовалась, суетилась и путалась под ногами наша собака Кэрри. Ей уже двенадцать лет, по собачьей метрике это солидные годы, лет под шестьдесят, загривок весь седой. Но ведёт себя как взбалмошная девчонка.
Она крупными прыжками носилась взад и вперёд, припадала к земле, приглашая к игре, потом вскакивала, с рычанием трепала поленья, таскала по всем двору и даже пыталась их зарыть в землю.
Когда я нагнулась за очередной порцией дров, расшалившаяся Кэрри с разбегу брякнулась передо мной, игриво кося вишнёвым хитрющим глазом. Потом всеми своими пятьюдесятью килограммами дурашливо подскочила – и лбом, тяжёлым, твёрдым и крепким, что твоё полешко – въехала мне в скулу. По-моему, аккурат в то же место, что у Янки. Слава Богу, не в глаз.
– Вот это синячище! Точно месяц не пройдёт, – по мере сил ободряли домашние, накладывая примочки. Какое месяц, у меня завтра важная встреча с предпринимательницей – известным в городе хлебопёком! Несколько слоёв тонального крема и пудры, тёмные очки, шляпа глубоко на брови. Вот когда пожалеешь, что вуаль не в моде. Носовой платок, который я как бы нечаянно буду прижимать к щеке, словно у меня болит зуб… Точно, пусть думают, что у меня болит зуб!
Всё прошло отлично, предпринимательница ничего и не заметила. Только в конце встречи, совсем не в тему, покачала головой своим мыслям и, вздыхая, неопределённо подытожила:
– Гады эти мужики…
Город маленький, и в тот же день последовало несколько сочувственно-негодующих звонков от приятельниц.
– Ты этого так не оставляй. Ударил раз – войдёт во вкус, будет всегда поднимать на тебя руку.
– Главное, не пори горячку. Бьёт – значит любит. Когда будет каяться, меньше чем на цепочку с кулоном, в виде отступного, не соглашайся. Из мужиков в это время верёвки можно вить.
– А я своему сразу отпор дала, – делилась третья подруга.
– Это как? – обречённо поддержала я игру. Всё равно, чем красочнее я описывала: как нагнулась за охапкой дров, как глупая Кэрри со всей дури подпрыгнула, как из моих глаз посыпались искры – тем больше скучнели подруги. В их вежливо-терпеливом молчании слышалось: «Рассказывай, рассказывай…»
– Однажды напился, полез с кулаками, – объяснила подружка. – Я взяла кухонный нож и говорю: тронешь хоть пальцем – убью, пусть даже спящего во сне. Это первое средство в таких случаях. Мужики, которые дерутся – они же страшенные трусы. С тех пор – ни-ни.
– Весело вы живёте…
Спустя месяц, пройдя все положенные стадии цветов – от грозового фиолетового до неспелого лимонного, – синяк прошёл, и я была уверена, что искупила вину перед Яной и Борисом. Но тут ещё раз – видимо, для профилактики, чтобы хорошенько запомнила – шандарахнулась так, что первый случай был просто цветочки по сравнению с этим.
У нас по краю огорода проходит общая газовая труба (называется: участок с обременением). Чтобы не пропадать земле, насадили там малину – себе на беду. Потому что все любители малинки про невидимую в зарослях трубу забывали и непременно об неё стукались различными частями тела. Но не сильно: почешут больное место, ругнутся – и дальше обирают ягоду. Все, кроме меня.
– И как это можно забывать о трубе? – искренне удивлялась я. – Вот у меня, как в малинник вхожу, в мыслях уже на уровне рефлекса заложено: осторожно, труба!
После чего, залезши под трубу за крупными, с пол-ладони, рассыпчатыми ягодами, я глубоко задумалась о чём-то и резко встала. На уровне рефлекса. Под трубой.
Удар пришёлся по надбровью. Стодвадцатимиллиметровая в сечении, на бетонных подпорках, труба от мощного удара загудела и завибрировала по всему участку. Вот мало что в тот момент помню, а гудение и вибрацию толстой трубы помню отлично. Над бровью образовалось что-то живое и горячее, и это «что-то» под кожей начало стремительно расти, наливаться, набухать и тяжелеть, как гирька. Пока я, обливаясь слезами от страха и боли, подвывая, неслась в дом в ванную, «гирька» странным образом обогнула глаз и стекла в многострадальную скулу.
