А еще было радостно мне оттого, что тропинка не отходила далеко от реки. И каждый раз, когда она подбегала к самому берегу, я останавливался на несколько минут и стоял, восхищенный. Я давно не видел таких красивых рек. За каждой излучиной она менялась. То это был бурный порог, где вода туго и пластично переваливалась через отглаженные, отшлифованные ладони скал, и тогда издалека был слышен низкий, спокойный и властный рев – так в далекой саванне радуется жизни сытый лев. То вдруг течение замедлялось, и жидкая смола воды медленно текла среди низких, в густой траве, берегов. Иногда на реке попадались узкие и острые, словно индейские каноэ, острова, и было видно, как на песчаных отмелях между ними блещет иногда что-то, воображением охотно принимаемое за рыбу. Тогда я разматывал спиннинг и усердно забрасывал во все стороны разноцветные модные блесны с вертушками, перьями и прочими радостями, надеясь поймать таинственную тинду, о существовании которой сегодня узнал. Но река смеялась надо мной мелким раскатистым смешком перекатов, и в сотый раз приходила пустой моя снасть. Только однажды темная тень долго шла за манящим металлом, но, понюхав его и распознав обман, резко ушла в сторону.
Комаров, прочей летучей нечисти не было совсем, и с пустопорожним отчаяньем перекатывались в карманах испуганно припасенные репелленты. Несколько раз я сходил с тропинки и пытался отойти от реки в глубь леса. Но никакой глуби там не было – через несколько сот метров начинались пахучие, солнцем прогретые болота с корявым редколесьем, и я возвращался назад. Поэтому не нужны были ни компас, ни карта – лес ласково встречал меня, вел роскошными анфиладами многочисленных преддверий и готовился накрыться волшебной скатертью, полной веселых даров.
Идти, однако, было нелегко. И наполненный запахами и вкусами воздух, вливавшийся в легкие и распиравший грудную клетку до ощущения физической какой-то прозрачности, наполненности во всем теле, все же не мог заглушить упрямую боль в колене. То и дело наступая неудачно на массивные корни, а иногда оскальзываясь на влажных камнях, я не мог сдержать стона, часто замешанного на коротком ругательстве – болело сильно. Не так, конечно, как месяц назад. Месяц назад все было по-другому, гораздо хуже. Нога скрипела, как у пирата Флинта, болью взращенная осторожность заставляла неестественно изгибаться при каждом шаге, и тогда отдавало пронзительно в поясницу и крестец, а внутри были холод и страх. Хорошо, что этот страх был не первым в жизни. Хорошо, что я знал – он может когда-нибудь кончиться. Хорошо, что у меня к тому времени был уже опыт.
Немного, километров двести к северу отсюда, мы тогда пробирались к морю. Все дороги кончились давно, машину пришлось бросить в каком-то лесном тупике, а за спиной моей, испуганно озираясь на царящую кругом дичь, шли женщина и ребенок. В рюкзаке перекатывались буханка хлеба, банка тушенки и бутылка водки – сухой паек для пожилых матросов. Из оружия – перочинный нож. Из знаний о здешних местах – рассказ знакомого москвича, охотника и лесного любопыта, о прекрасных дорогах, ведущих в волшебные кущи, где тюлени, белухи и дельфины подплывают к берегу и доверчиво, лошадиными губами, берут корм из рук. Немного позже я понял, что мой друг не мог устоять перед мощью своего талантливого воображения. Сам он здесь никогда не был.
Дорог не было, не было и тропинок. Мрачный еловый лес сменялся густым, щетинистым лиственным подлеском. Продираться сквозь него приходилось как через русскую вековечную действительность – руками прикрывая лицо от ударов и грудью раздвигая подлое прутье. Чуть расступаясь, заросли сменялись мрачными болотами с оконцами стоялой, тухлой воды, застывшей в бесстрастном ожидании. Вокруг вились тучи комаров, мелкий гнус лез во все щели, тяжелыми бомбардировщиками по-хозяйски садились на кожу оводы и слепни.
Мы шли долго, и уже кончались силы. Кончалась вера – себе, компасу, карте. Оставались надежда и любовь. Надежда, что ребенок сегодня увидит, узнает, какое есть тяжелое, неприступное, долгожданное Белое море. И любовь, в которой стала сомневаться женщина, когда в вялом, спокойном течении жизни ей вдруг померещилось, что нет ничего важнее статуса, что кому-то и зачем-то могут быть нужны оправдания, и что-то может мниться положенным по закону, обряду, привычке, только непонятно, кем оно положено. А забыла она – где находится та трудная свобода, что важнее всех правил, чьи границы чувственны и любовны, чья широта пугает лишь слепых и вялых.
И когда уже подступило отчаянье, когда глаза ребенка стали полны слез, а женщина усомнилась в себе, в земле, в полюсе и магните, в севере и юге, сквозь шум деревьев донеслась игра волн с прибрежными камнями. И тогда продрались через заросли тростника, то закричал кулик, слабый береговой охранник. «Уйди, уйди!» – надрывался он смешно и напрасно. Потому что вдруг исчезли усталость и страх, и встали из волн слева Сон-остров, а справа остров Явь, и между ними в далёкое далеко простерлось трудное море, безбрежностью своей выгнав муть и сомнения с души. А потом наступила сказка для них троих, для всех вместе – соленые, вкусные шишки фукуса и неустанными морскими ладонями обласканные камни, залежи мидий и ярко-багровые медузы, морская звезда, неосмотрительно выбравшаяся на отмель, и юркие песчанки, в панике снующие возле ног. Словно старый и блудный друг, бродил человек по берегу и показывал своим спутницам все новые и новые чудеса. А девочка погрузила в море ладошки, и в лодочке теплых рук испуганно засуетился мелкий рачок с большими печальными глазами. Слишком маленький для обычной креветки, он явно был ее родственником. «Плыви на свободу, младший брат креветки», – немного торжественно сказал ребенок и разжал пальцы.
Стало быстро смеркаться, и никаких сил не было, чтобы идти обратно. Совсем рядом журчал большой ручей, впадающий в море. На берегу его стояла заброшенная, обгоревшая то ли изба, то ли баня, без крыши, окон и дверей. Была она черная и страшноватая, как незнакомая древняя старуха, бредущая по дороге из неизвестного края. И лишь подойдя поближе, они ощутили тяжелую надежность морщинистых, годами и ветрами изрезанных стен, умную хватку друг за друга толстых бревен и не чуждый ласковой внимательности выбор места. Мягкий берег ручья был усеян звериными следами – лосиные он узнал сразу, большие собачьи показывать никому не стал. Развели костер прямо внутри сруба. Уже в густых сумерках, ощущая на спине быстрых и проворных мурашек, он быстро нарезал лапника, устелил им угол избы. Ребенок быстро и доверчиво заснул, не доев бутерброд. А взрослые сели около костра, открыв единственную банку и бездумную бутылку. Дым бесплотным водоворотом крутился внутри сруба, ел глаза и выгонял мошку. Они молча сидели и отхлебывали по очереди из горлышка. Он знал, о чем думала она. О мужском предательстве, о нелегкой женской доле, о прочих подобных вещах, которые давно названы и определены определениями, а потому неполны, ложны, неискренни. Он знал, что сегодня она будет плакать, и бояться, и говорить злые, резкие слова, строить обвинения и находить горькую радость в своем отчаянье. Он знал, что это нужно ей сейчас, и потому молчал. Ведь никак было не объяснить другому человеку – независимо от затверженных норм и правил, заученных мыслей и уверованных обрядов, – вокруг расстилается северная ночь позднего лета, и Белое море уже раскинуло свои ласковые сети, в которых запутываешься навсегда, потому что зависимость от этих мест делает тебя сильным и свободным. Потому что эта ширь, этот воздух, эти древние деревья дают тебе право самому решать, думать, чувствовать, словно ты первый на земле человек, и тебе не за что прятаться в своих ошибках, заблуждениях и открытиях. И каждый дошедший сюда берет это право или отворачивается в испуге, пытаясь после оправдаться нелетной ли погодой, нехоженностью ли троп.
Он сидел и смотрел, как в слезах, но с успокоенным уже лицом заснула первая в мире женщина и рядом сладко посапывал первый в мире и самый мудрый из живых – ребенок. Он смотрел на них и допивал упругую жидкость, а вокруг избушки, хрустя ветками, бродила какая-то лесная доброта. Утром море бросило в них злобный ветер и холодный осенний дождь. Там, где познаешь хоть маленькую толику истины, нельзя оставаться надолго – вместить всю не хватит души, а приоткрывшей ее ничего не известно про добро и зло. Утром у него распухло колено, и он еле шел через нахмуренный лес, опираясь на скользкий, словно дохлая рыба, самодельный костыль. Утром гора, в которую они полезли, чтобы сократить путь, стала высотой с Килиманджаро. Утром, посреди гнилого, ржавого болота мягко спустились отчаянье и бессилие. И когда он готов был проиграть – среди деревьев вдруг ярко сверкнула дорога. Там очень красивые дороги, из розового, нежного цвета камня. Там красивые дороги…
